Ксюша отрешенно пожала плечами.

– Хрень какая-то.

Подтянувшись на руках, я запрыгнула и уселась рядом с ней на прохладном бетоне.

– Получается, телефон остался у него.

– Угу.

– Значит, не нарики.

– Видимо, нет.

– Но на кого он мог нарваться? Ромка же спокойный и не тупой, чтобы огрести за просто так.

– Сама об этом думаю. Может, псих какой встретился. По весне всегда обострения.

– Остается только гадать. – Я вздохнула. – И знаешь, что еще странно? Мы ведь должны были это как-то почувствовать. Но у меня ничего не было. А у тебя?

– Тоже, – буркнула она.

– Даже сейчас ощущение, будто все это неправда, – я накрыла ее руку своей и крепко сжала. – Это означает, что все будет хорошо.

Ко входу, сигналя красно-синей лампочкой, подъехала машина «Скорой помощи», и мы какое-то время наблюдали, как из задних дверей выкатывают носилки и провозят их через двери.

Потом Ксюша вдруг сказала:

– Я тебя люблю.

Она обхватила меня за шею, уткнулась в волосы и заплакала. И я, не сдержавшись, тоже заплакала. А потом на улицу вывалились галдящие родители и развели нас по разным машинам. Оказалось, Рома пришел в себя и ему ничего не угрожает, но степень повреждения и опасность последствий пробитой головы может оценить только лечащий врач, которого к нему прикрепили, а появится он только завтра. А еще Рома сказал, что сам, поскользнувшись, ударился о бордюр, хотя на лице у него синяки, полученные явно не от падения.

Домой мы приехали раньше, потому что Михайловы останавливались на заправке, но Ксюша ко мне не зашла и ничего не написала. А я еще долго лежала под открытым окном, пытаясь сложить все, что не складывалось.

Ксюша меня любила. В ее признании не было ничего удивительного, я это и так прекрасно знала, ведь, если кого-то любишь всю жизнь, разве можно разлюбить за один день?

Но почему тогда она променяла меня на Матвея и что, по ее мнению, я сделала такого, за что нельзя меня простить? Какой поступок вообще стоил этого?

Я попробовала представить себя на ее месте и поняла, что в мире нет ничего, способного заставить меня отказаться от нее. Даже если бы вдруг мама запретила мне с ней дружить, я все равно бы ее не послушала. Почему же в таком случае Ксюша послушала Оболенцева? То, что дело в нем, я не сомневалась. Что он мог наговорить обо мне, чему бы она безоговорочно поверила? Для подобного требовались неопровержимые доказательства, полученные от меня же самой.