— Я люблю её, — произнёс я последнее, что оставалось. Произнёс впервые в жизни со всей полнотой и осознанностью своего чувства.

— Штэфан, послушайте, — придвинулась она ближе и заключила мою ладонь меж своих. По-моему, данный жест свидетельствует о том, что у врача для тебя явно плохие новости. Затем Жюльет стала говорить, что понимает мои «душевные терзания», но, к сожалению, Дэниэль я не увижу, поэтому будет лучше, если я вернусь в Германию.

— Вы тоже знаете, как для меня будет лучше? Жюльет, я могу называть вас Жюльет? — Она утвердительно кивнула. — Всё, чего я хочу — получить объяснения от самой Эли, потому как из тех строчек, что она наскребла на клочке бумаги, я ни черта не понял. Никто не может дать мне её номер, словно это что-то противозаконное.

— Штэфан, — крепче сдавила она ладонь, когда мой голос начал срываться на крик. — Это просьба Лэли́. Дэниэль, — тут же поправила она себя. Сколько ещё вариаций её имени мне предстоит услышать? Но эта Лэли́ сейчас была для меня незнакомкой, кем-то чужим и жестоким. Кем-то, кого я не встречал раньше.

— Просьба?! Это её просьба… — уже невротически смеялся я. — Вы знаете свою дочь, как никто другой, так назовите же, пожалуйста, причину, что кроется за этой просьбой. — И Жюльет заговорила о моей профессии, выставив её в таком отвратительно грязном свете, что в довершение столь рассудительной речи не хватало лишь какого-нибудь помпезного кокаиново-героинового салютного залпа. Специально по случаю встречи с ней я нацепил пиджак, повязал галстук и побрился. Я приложил все возможные усилия, дабы после знакомства с матерью Эли у той сложилось обо мне хорошее мнение. И вдруг я слышу — всему виной музыка (хотя Жюльет производила впечатление здравомыслящей женщины, лишённой предрассудков и стереотипного мышления). — Вы мне сейчас лжёте, ведь так? — спросил я. И она подтвердила мою догадку коротким кивком, сказав, что без объяснений я бы не уехал. Но я возразил. — Вы же понимаете, я не уеду, пока не увижусь с Эли. — И тогда Жюльет стала промывать мне мозги этой психологической чушью (которой я уже по горло был сыт), говорить о том, как сложно Эли переживала наш (наш!) разрыв.

— Я ничего не сообщала ей ни о вашем звонке, ни о том, что вы её ищете. Не хочу, чтобы она… Ей ни к чему… — всё пыталась она подобрать подходящее слово, хотя в моей голове вертелось — «стресс». Значит, вдобавок ко всему, я теперь ещё и причина её стресса.

Мы ещё какое-то время просидели в ординаторской, но ничего нового я так и не услышал — Эли я не увижу, потому что это «её решение». Что за маленький Гитлер в юбке, которому все так беспрекословно подчиняются?