— Это она тебе сказала? Что девка — твоя? И ты поверил?

— Ну объясни мне, зачем ей врать.

Зачем? Зачем… Недостаточно крови попила. Отомстить захотела. Ей было за что мстить. Пусть Дима не знает, но Тане было за что мстить — ей, просто сумевшей удержать собственного мужа, когда Зорина чуть его не отняла. У всех свои планы на жизнь. А Танька теперь взрослая баба, бить наобум не станет.

Через Ваню — ход продуманный. Отыгрываться на детях — приносить еще бо́льшую боль.

Ничего этого Мила Диме не сказала. Пьян. Не станет слушать. Но ей и самой хотелось надраться, отнять у него эту бутылку и хлестать из горла. Уйти туда, где не болит каждый сантиметр тела от одной мысли, что Танька не наврала — и у нее правда Димин ребенок. У нее! Сделать глоток. Почувствовать, как по изболевшейся измученной плоти льется тепло. Бросить их самих разбираться с этим. Нельзя. Наваждение какое-то.

Она не отводила взгляда от мужа и пыталась подбирать слова, когда заговорила:

— Что сейчас с этой девкой? Где она? Ваня с ней?

— Я не знаю, где Ваня, — устало мотнул головой Дмитрий Иванович. — Он сказал, что поедет домой. Не поехал…

— Он уже знает, да?

— Знает, — и в глотку Мирошниченко отправилась новая порция бурбона. — Он уже знает.

Мила опустила голову. В ней лихорадочно метались мысли, сбивая друг друга. И ни на одной из них она не могла остановиться. Зацепиться ей было не за что. Таня. Дочь Тани — дочь Димы. Чушь какая! Господи, какая чушь! Понимая, что вот-вот рассмеется, она закусила губу и спросила:

— Он ее бросил? Он понимает, что ему нельзя с ней?

— Он нас бросил! — заорал Мирошниченко, и следом за криком стеклянным звоном рассыпался стакан, пущенный его рукой в стену. Мила прижала ладони к ушам, от неожиданности содрогнувшись всем телом. А потом, глядя, как по стене стекают капли, все-таки не выдержала, рассмеялась. Опустила руки. Сверкнула глазами, двинув подбородком в направлении мужа. И холодно проговорила:

— Успокойся! Одумается. Тебя — он любит. К тебе — вернется.

— Дура… — он поднялся и бросил взгляд на бутылку — в ней еще оставалась половина. Ухватил ее за горлышко и нетвердой походкой направился к двери. — Ни черта не понимаешь…

— Это ты не понимаешь, Дима. Ни тогда не понимал, ни сейчас. Эта женщина — проклятие нашей семьи. Все беды от нее, всегда так было. А ты до сих пор не можешь с этим смириться и Ивана втянул в свое болото. Нравится — барахтайтесь!

Мирошниченко в ответ только хмыкнул и вышел. Оставаться в этом доме больше не имело смысла. Сюда он и приезжал-то ради Ваньки. Все эти годы — только ради Ваньки, когда дышать вакуумом становилось невыносимо, и надо было увидеть взгляд сына, чтобы понять, что все не зря.