Он отвлекся, когда вернулся водитель. А сын так и не звонил, хотя давно бы уже должен был добраться до дома. Мирошниченко набрал его номер сам, чтобы выслушать унылые гудки и бездушный голос оператора.

Вот тогда он и сорвался из квартиры. В «фамильном гнезде Мирошниченко» метался по комнатам, несмотря на предупреждение прислуги, что Иван не приезжал. Звонил и снова выслушивал лишь гудки. В голове стучало. Именно эту дикую барабанную дробь он унимал первым стаканом бурбона. После третьего звонил Игорю — надо найти сына. Где бы ни был, в каком бы состоянии ни находился. Притащить домой. Запереть, запретить.

Нельзя было отпускать.

А как удержать, когда у него глаза увидевшего беспросветную бездну?

Что он мог сделать? Чем облегчить его боль? Собственная боль несложившегося, несбывшегося теперь казалась сущим пустяком по сравнению с тем, через что проходит Иван. С чем ему жить до последнего вздоха.

Заглушая мысли, Дмитрий Иванович вливал в себя очередной стакан крепкого пойла. И мрачно размышлял о том, что двадцать последних лет его жизни тоже были неким сном, разве что он имел возможность наблюдать превращение оврагов в ревущие потоки и упадок собственного дома. Но судя по пробуждению — его сон был кошмаром.

В дверь тихонько поскреблись, и в полумраке кабинета, где единственным освещением сейчас была настольная лампа на бюро, чуть колыхнулся воздух — вошедший не ждал отклика на свой стук. Длинная полоска яркого, живого света из коридора легла на пол, и на нее тут же наползла тень женского силуэта в проеме.

— Дима, — как-то осторожно, почти боязливо позвала его Мила.

Ее слова остались без ответа.

Она шагнула внутрь. Затворила дверь, отрезая их от всего остального дома, а казалось, что от жизни. Оперлась спиной о косяк. И негромко проговорила:

— Дима, к чему эта демонстрация? Наш сын и раньше ночами не всегда появлялся дома. Но тебя это не заботило, тебя вообще здесь не было. Чему сейчас удивляешься?

— Тебя заботило! — рыкнул он.

— Он взрослый мальчик и живет, как хочет. В некотором смысле каждый из нас приспособился.

— А ты знаешь, где он живет? — Мирошниченко поднял голову и вперил тяжелый взгляд в жену.

— Нашел себе девку, с ней и живет, — хмыкнула Мила и неспешно двинулась к нему мимо узкого кожаного дивана. Возле него стоял торшер. Когда-то она же его мужу и подарила на день рождения — в незапамятные времена, когда они еще пытались что-то склеить. Сейчас же она протянула тонкую руку в кашемировой шали — его подарке, формальном и безликом, и зажгла свет, задумчиво проговаривая: — Ты же сам ратовал за самостоятельность. Вот, любуйся теперь на самостоятельного. Побудь на моем месте.