— Ваня, она живая и упрямая. В этом случае мне придется ей все сказать. Понимаешь? Придется.

Мирош вздрогнул. Придется. Понимает. Она была права. В этом она была права. И от этого же хотелось разнести здесь все, что можно. Расколошматить вдребезги, чтобы даже руки в кровь сбить. И, может быть, хоть так заглушить… все заглушить.

— Это единственная причина, если… — его голос сорвался. Он замолчал, опустил голову в пол да так и застыл на месте. А потом снова посмотрел на отца. Уже не затравленно, но устало, погасшим навсегда взглядом.

— Я у тебя не останусь. Я переночую дома.

— Хорошо, — кивнул отец. — Володя тебя отвезет.

— Не надо Володю. Сам доберусь.

— Позвони, когда приедешь, — не стал настаивать Дмитрий Иванович.

— Позвоню, — хмуро отозвался Иван. Отлепился от подоконника, двинулся к двери, с каждым шагом ощущая, как внутри него с тупой, но оттого не менее сильной болью ворочается что-то, что не имеет названия. Не обида, не злость. Дикое напряжение, овладевшее им, скручивало все в узел, который разве только рубить.

Он обернулся на пороге и, глядя отцу в глаза, неожиданно произнес:

— Знаешь… при таком раскладе, зря ты не бросил нас с матерью. Так хоть у Полины была бы семья. С нами у тебя не получилось.

— Нам часто приходится принимать решения и совершать поступки. Но иногда от нас ничего не зависит. Тогда и летит все к чертям.

Иван пожал плечами. В сущности, сейчас ему было все равно. Отец мог говорить что угодно — это теперь не имело значения. Главного — обещания молчать — он добился. А больше ему ничего не было нужно.

Этот гештальт закрыт.

Когда Мирош выскочил на улицу, оказалось, что ветер поменялся. Пронизывающий и сырой, он пробирал до костей. Резкий, порывистый, несущий с собой мелкий снег, который, опадая на землю, уже не таял. Иван провел рукой по волосам. И спрятал ее в карман.

Поменялась не только погода. В этот день он сам входил одним человеком, а выходил из него — другим. Его пропустили через мясорубку и из фарша его внутренностей попытались что-то слепить. А ему теперь только тухнуть. Не оживает фарш.

Иван коротко рассмеялся, прямо здесь, во дворе. А потом неожиданно понял, что смех перешел в рыдание.

Больно как. Как же больно.

Даже вдохнуть нет сил — колет под ребрами. Из-за этого он не может орать во всю глотку — не дает, мешает. А проорался бы — вдруг бы отпустило.

«Вдуешь — отпустит», — навязчиво повторял Гапон.

Что это? Успокоительное? Мало. Покоя нет.