В коридоре по всей длине горел свет, но тишина стояла такая, словно куклы тоже где-то спали. По крайней мере, ни одной сестрички не было видно.

Не давая себе времени на самоосмотр – как будто я не знаю, что рук нет! – я ринулся в сторону общей комнаты так прытко, что почти побежал. Шаги звучали забавно – бух-шлёп, бух-шлёп. Пол холодил правую ступню.

Только бы никто не проснулся!

Есть, добежал.

В общей комнате тоже горел свет. Точнее, мне сперва показалось, что свет горел, на самом же деле он лился из окон, а лампы были потушены. И этот свет, который не был искусственным, который не имел никакого касательство к тому, что придумали люди, заставил меня поверить в то, что за дверями – не смерть.

Или не то, чтобы принято называть смертью.

Вторая дверь была открыта.

– Ма, ма! Папа пришёл в себя!

Всем слушать меня. Никому не двигаться. Смотреть в глаза и молчать.

Если вы когда-нибудь посмеете говорить при больном, находящемся в коме, что его дела плохи, если вы будете качать головой и печально поджимать губки при его семье, если, когда она уйдёт, вы станете обсуждать неутешительный прогноз – даже если он на самом деле будет неутешительным! – с медперсоналом, если станете уговаривать взрослых из семьи отпустить больного вопреки желаниям юных, если только пальцем покажите в сторону отключения системы жизнеобеспечения, я приду и отрублю вам головы. Рук мне вряд ли будет достаточно.

Вы слышали меня.

Вы знаете, что я не вру.

Вы такие же игроки, как и я.

Когда вы сами впадёте в кому, я буду ждать вас.

И не стану точить топор.

Тирки спешит

Тирки спешит

Нет времени ни объяснять, ни отмахиваться, ни даже просто останавливаться, потому что я спешу, а время играет против меня – как в шахматах, в который я полный ноль, только ещё хуже: в шахматах герои восстают после поражения, мне же ничего такого никто не обещал. Прогноз до сих пор стоит в ушах, хотя произнесён он был тринадцать декад назад.