– Это не ваше дело.

– Мое дело – спасти вас от безумия, от вашей мании величия. Поймите, женщина не может быть гением, опередившим свое время! Если вас никто не понимает – может быть, дело не в окружающих?

Как громко он кричит, устало подумала Ванесса; и как ужасна его дикая, болезненная ярость. Когда слушать стало невыносимо, она повернулась и вышла. Поднялась на второй этаж, села на кровать в своей спальне и уставилась в пустоту. Где-то в голове, за глазницей, растекалось ослепительно-жаркое, как раскаленное золото в литейном цехе. Она стала думать про снег; вспоминать, как зарывалась пальцами в невесомую, рассыпчатую, жгучую белизну; как рисовала в воображении бабушку – молодую, с длинной льняной косой и в вышитом корсаже, какие носят на ее родине. Туда, к далекой неприветливой земле, уходила кряжистая ветвь их родословной, тогда как другая терялась среди шотландских равнин, а третья – поди теперь проследи: Нормандия? Англия? И, окуная руки по локоть в снег, словно пытаясь докопаться до истоков, Ванесса спрашивала себя: кто мы? Почему так хочется уехать прочь – и так тянет остаться? Причиной ли тому мятежная, цыганская кровь двух женщин, которые когда-то бежали сюда – одна от любви, другая за любовью?

И почему ей так больно было услышать приговор Общества художников Виктории? Приговор, который достойно завершил череду непонимания и вражды.

«Это не австралийская живопись».

Издалека ударил первый гонг. Ванесса встала, превозмогая мучительную ломоту в левой части головы; нащупала в шкафу платье из дымчато-голубой тафты – пусть Нинни погибнет, раз уж ему так хочется. Дождавшись служанки с горячей водой, разделась и обтерлась губкой. За окном лаяла соседская собака, внизу сновали чьи-то торопливые шаги. Ах, была бы здесь Мюриель! Такое детское, капризное желание – вылить на кого-то свои обиды, горести, не думая о том, каково придется слушателю. Мюриель была единственной, кто не отверг ее работы ни при первом знакомстве, ни позже. «Они пугают меня, – призналась она, прохаживаясь по студии в Оксфорд-чамберс. – Но, черт побери, в этом что-то есть. Тебе надо показать их в Лондоне. Хотя что я говорю? Лондону хватило Роджера Фрая. Тебе надо в Париж – там всегда полно тех, кто плывет против течения».

Ничего. Пусть сейчас некуда преклонить голову – она все равно справится. «Проклятие укрепляет. Благословение расслабляет»[56].

Она оделась, заколола волосы на макушке и застегнула на шее прохладную цепочку с сапфировой подвеской. Последний раз глянув в зеркало – лицо белее снега, страдальческая морщинка на лбу – загасила свет и выскользнула в коридор.