Наконец около двенадцати часов ночи объявили о количестве свободных мест в экспрессе, выдали билеты — всем троим в один вагон. Подошел экспресс. И тогда Ева, кроме Сашка Кулишенко, встретилась лицом к лицу еще с одним старым знакомым — с тем берестом, под которым они с Андреем Лысогором в последний раз прощались. Берест стоял, как и тогда, в самом конце перрона. Такой, как и десятки лет назад. Залитый светом, падавшим из окон вагона, стоял по колено в снегу, издали приветствуя их черными, густыми и крепкими ветвями. Трудно даже вообразить, как тепло и вместе с тем грустно стало у нее на душе от этой встречи. Снова стал перед глазами тот далекий майский день, зеленая волнистая рожь, и не подумалось даже, а скорее почувствовалось, как давно это было, как много лет с тех пор прошумело и какой тяжестью легли они на плечи… Да и вообще эта встреча с Петриковкой разбередила ей душу, до самого дна взволновала и, наверное, впервые в жизни так остро дала почувствовать неумолимое течение времени, дыхание не столь уж далекой старости… А так ведь не хочется стареть, так еще не хочется!

Андрей, услышав эти слова, даже возмутился:

— Нет! Ко всем чертям! Хочешь — верь, хочешь — нет, — и не заметил, как перешел на «ты», — не чувствую я старости! Вот поработал за свою жизнь, ничего не скажешь, хорошо поработал! Одна китайская грамота чего стоит! Да и японская! К тому же еще долгие дипломатические годы… А оглянешься, подумаешь, и не трудной, нет, не трудной, сладкой кажется твоя дорога! И снова работать хочется! Какая там старость! Теперь именно и поработать! Теперь вот как раз по второму кругу бы пойти, как говорят пилоты! Да еще и по спирали!

Она на тот его патетический взрыв не ответила. Помолчала, а потом сказала тихо, задумчиво:

— Не старость страшна — одиночество…

Он напряженно, даже нетерпеливо, хотя внешне и не показывая этого, молча ждал продолжения. И не дождался. Она снова умолкла. Опершись локтем на угол столика, подперев ладонью щеку, сосредоточенно глядела куда-то мимо него невидящими глазами.

Он ждал настороженно, боясь потревожить, отпугнуть ее мысли не только словом, даже резким движением. Мог лишь догадываться, о чем сейчас думает и что стоит в эту минуту перед ее сосредоточенным в себе взором. Не знал, не видел того, как плыли, кружились перед ее глазами не эти видимые сейчас за окном вагона, а совсем другие, тоже заснеженные, но безлесые холмы старой Петриковки, высокие столбы розовых дымов над высокими побеленными дымоходами, вишневые, в пушистом инее, садики… Сколько раз за эти долгие годы возникала Петриковка такой перед мысленным взором Евы, скрашивая тяжелые минуты печали и одиночества, согревая воспоминаниями давно отшумевшей юности, маня призрачной надеждой… Возникала давней, старой, давно уже не существующей и звала в дорогу. Ведь именно там, в Петриковке, мелькнули самые счастливые месяцы ее невеселой юности, ее неувядающей, горячей любви. Где-то там полевыми межами в левадах, у пруда, по извилистым тропинкам, казалось, еще и сегодня бродили уже почти бестелесные, уже почти тени двух ее Андреев. И еще жили там, в тех вишневых, соловьиных степях, двое ныне самых близких и самых родных ей людей — мать и отец ее мужа, ее Андрея, единственные во всем мире люди, с которыми связывало ее тепло семейной любви. Тепло этой нерастраченной любви да еще призрак одиночества и привели ее в Петриковку.