Ева стояла молча, слушая и не слушая молодого председателя-агронома, и, несмотря на все эти действительно неслыханные перемены, осматривала окрестную панораму погрустневшими глазами, вспоминая мысленно другие времена и другие стихи… «І стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла…»

Хотя терна, по правде говоря, поблизости тоже не сохранилось. Вокруг от центра к полю радиально расходились улицы с почти одинаковыми, будто игрушечными, домиками под шифером, цинком и окрашенным в зеленый и ярко-вишневый цвет железом. Пестрые заборчики из штакетника, сады и тополиная аллея вдоль центральной, уходящей по гребню двух холмов в сторону скальновского шляха улицы. И ни одного плетня, соломенной крыши, журавля над колодцем — его заменил артезианский колодец с колесом-ветряком на высокой вышке в центре комплекса. И даже навсегда родная, неизменная земля, которой касались твои босые ноги, даже они, эти волнистые холмы и косогоры, выглядят как-то по-иному, до неузнаваемости изменившимися. Угадай теперь, где здесь была знакомая улица, где стояла твоя хата, а где хата бабушки, на квартире у которой стоял Андрей Лысогор? И где та старая верба над прудом, под которой они тогда, в ту счастливую ночь, утопали в снегу?.. И потом, позже, сидели не раз лунными ночами в свежей пахучей траве, и она, Ева, еще ничего не ведая, — просто наплывала такая грустная минута да еще луна, такая тревожно-таинственная, — напевала от полноты чувств: «Тобі зозуля навесні кувала щастя, а мені вороння каркало сумне. Забудь мене…» А он сердился, говорил, чтобы не портила этим вороньем соловьиную ночь, и закрывал ее губы поцелуем. Нет той вербы. Ни верб, ни могучих осокорей. И следа не найдешь. Лишь темные молодые кусты черной лозы вперемежку с веселым густым красноталом вдоль берега на белом снегу. Все начисто снесла война. И вот теперь идет в рост и тянется к солнцу новое. Кипит в новой Петриковке новая, неведомая Еве жизнь, во многом непохожая, а то совсем непохожая на ту прежнюю, которой жила она в те далекие годы. По-новому, бесспорно намного счастливее, богаче, веселее строят тут свою жизнь новые люди. И человечнее… Но все, пусть и начатое Евиным поколением, их мечтой вызванное к жизни, в чем-то уже и не их, таящее в себе и пушкинские радости встречи с новым поколением — «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» — и пушкинскую печаль оттого, что ты не сможешь уже увидеть и не увидишь могучий, поздний возраст новой жизни этого младого ныне племени.