В те дни, когда приходила Анка, все было иначе. Я вскакивал чуть свет. В окне холодно серело, за дверью слышны были самые ранние и тихие звуки пробуждающегося дома, и казалось, что вместе с ними в комнату пробирается нечто серое, суетливое, противное. Но в такие дни меня ничто не огорчало. При одной мысли о том, что сегодня я увижу Анку, меня охватывало нетерпение и дерзкая решимость сегодня же, не откладывая, предложить ей встретиться наедине вечером, где-нибудь на набережной или в парке, — нам нужно поговорить и многое выяснить. Что, собственно, нужно выяснять, мне и самому было неясно… Взглянув на часы, я видел, что еще очень рано, и снова закрывал глаза. Я сижу с Анкой на скамье дальней и темной аллеи Чишмиджиу, в воздухе плывет густой аромат цветов, и я говорю ей нежно и решительно: «Послушай, Анка, ты мне чертовски нравишься, я, конечно, не собираюсь разводить мещанские сантименты, но я думаю, что если два товарища нравятся друг другу, та они обязаны сделать из этого логические выводы и все такое…»

— М э й, м а д а м, г д е  т ы  п р о п а д а е ш ь, м а д а м?

Это хриплый, бешеный голос Диоклециана — он зовет уборщицу. Гнусный тип. Маленький торгашеский мозг, мечтающий об убийстве. Почему к фашистам охотно идут ущемленные всякого рода — калеки, истерики, уроды? На сборище Железной гвардии около университета я насчитал однажды с десяток горбунов в сапогах и зеленых рубашках, с блестящими ремнями, туго опоясывающими уродливые горбатые спины… А ну их к черту! Зачем я об этом думаю? Ведь сегодня придет Анка. Надо хорошенько обдумать, как с ней разговаривать. Сегодня я скажу ей все…

Но когда она приходила, я забывал про свои решения, суетился, краснел, и, так как мне казалось, что она охотнее разговаривает с Раду, я внезапно заявлял, что забыл дочитать одну статью из «Рундшау», садился к секретеру, раскрывал газету и мучился тем, что теперь она и в самом деле разговаривает только с Раду. Перечитывая статью в третий раз, я ловил себя на том, что не запомнил ни одного слова, и все-таки продолжал сидеть у проклятого секретера, уткнувшись носом в «Рундшау». Я не знал, что мне делать, и начинал убеждать себя, что я не виноват — просто она не обращает на меня никакого внимания. Вот уже четверть часа, говорил я себе, как ты для нее не существуешь. Она на тебя еще ни разу не посмотрела. Она — единственный человек, о котором ты все время думаешь, и вот она сидит здесь и даже не смотрит на тебя. Прими это к сведению. Пойми это. Заруби себе это на носу… И так далее, с немилосердными повторениями.