Аккуратно, одну за другой, протирала она расставленные в горке безделушки. В это утро она особенно не могла наглядеться на толстую-претолстую золотую монету-медальку, притаившуюся в лиловом бархатном футляре. Опасливо оглядела ее с обеих сторон и задумалась о том, как хорошо живется господам, коль держат они дома вон какие большие куски золота. Потом занялась перламутровой раковиной и чуть не грохнулась навзничь со страху, услышав, какой издает она красивый и долгий гул.

Когда и с этим было покончено, Вера пошла в кукольную комнату; то была комната барышни, восьмилетней Илонки, которая в прошлом году умерла от дифтерита. Вера всякий раз со страхом прикасалась ко всем этим карликовым предметам, которые словно хранили еще след тонких холеных пальчиков барышни. Здесь, прислонившись к стене, уронив чуть набок голову в растрепанной шляпке, спала французская кукла, которая, с той поры как померла ее голубоглазая мамочка, с каждым днем становилась все более чумазой и печальной. Ее розовые кружева обтрепались, шелковая блузка порвалась на груди, тощие, набитые опилками ноги висели, открывая взгляду унылую белизну. За минувший год уныние, и пыль, и жара совершенно ее состарили, надбровья набрякли, а рот искривился как будто от плача. С колотящимся сердцем смотрела Вера на куклу, потом осторожно сняла ее со шкафа. Большие черные глаза куклы внезапно открылись, и Вера ясно увидела: они были полны слез.

— Бедная ты, бедная сиротка, — сказала Вера и поцеловала восковые губы.

Раздался вдруг бой часов. Тревожно озираясь, Вера поспешно водрузила куклу на место и подошла к окну.

Она раздвинула шторы. И выглянула на улицу.

Произошло чудо.

Дома, деревья, газовые фонари, булыжники мостовой были белы. Валил снег.

Теперь все, каждый клочок земли, покрылось словно сахарной пудрой, и нигде, докуда хватал глаз, не видно было ни единого черного пятнышка. Все усластила, устлала инистая, зыбкая серебристая белизна. Миллионы снежинок кружились в черном воздухе, покачиваясь, танцуя, смело ныряя вниз, на белую землю, и ветер весело задувал в их круженье, играл неустанно холодные свои симфонии. Широко раскрыв глаза, смотрела Вера в подернутое морозным узором, сверкающее от света фонаря окно, а рукою прикрыла рот, чтобы не взвизгнуть невзначай, — так радостно-весело бывало ей, когда щекотали ее, случалось, подружки. Ее душила радость, бессознательная, острая до сердцебиения радость, охватывающая человека в холодные зимние утра, и только одно словечко выговаривали губы:

— Сне-ег…

Ночью, когда она спала, ни о чем не подозревая, благословенный снег выбелил страшные, закопченные дома, мрачные булыжные мостовые, и все вдруг стало таким, как дома, в деревне, в поле. Ей вспомнилось утро, когда она, сидя у дедушки на коленях, впервые увидела этот мир белым. Глаза ее и тогда точно так же широко распахнулись, точно такое же необыкновенное блаженство ощутила она в крови и тогда. Вере хотелось петь, хотелось пасть наземь, чтобы возблагодарить жизнь за этот чудесный миг, каким одарила она бедную крестьянскую девочку, маленькую служанку в господском доме. Но губы все не складывались в слова, а потрескавшиеся руки все взмахивали нескладно, и лишь одно только: «Сне-ег» — звучало бессмысленно и тупо.