В этот вечер он играл уже пять часов без перерыва. Пальцы сводило от однообразных движений, он машинально сдавал карты. Взглянув на свои, швырял их на стол. Сегодня он постоянно выигрывал. Банкноты лежали возле него горкой. Народу в зале было немного: несколько заводовладельцев, торговцы, с сонным видом выкладывающие на стол деньги, один отчаявшийся игрок, который всегда встречал в клубе утро, и маленький, бледный горбун, сидящий напротив. Другие стулья были пустыми.

Иштван уже сдал, когда отчаявшийся неудачник попросил себе еще карту.

Он взглянул на него, но не понял, чего тот хочет. Затем, собрав все силы, пододвинул ему карту.

Как это часто бывает, когда долго находишься в большой компании, он вдруг увидел весь зал и себя самого как бы со стороны, глазами попавшего сюда извне человека. Увидел и содрогнулся: что он здесь делает? Ему показалось, что руки его и лицо вымазаны какой-то мерзостью. Он сам себе был противен.

По своей привычке он слегка склонил голову: так сильно стучала в висках кровь. И тут, неожиданно, без какой-либо явной причины, ему вспомнился сын. Два года уже он не думал о нем так живо. Он увидел Иштванку в матросском костюмчике, на котором мог различить каждую складку, каждую пуговицу, даже синие якоря на воротнике. Лицо сына было бледным, лоб — выпуклым, на верхней губке горел яркий прыщик. Да, думал он, сына уже нет в живых, но память о нем не пугает. И не надо со бояться. Глаза мальчика спокойно смотрели на него из глубины времени.

— Еще карту, — сказал неудачник.

Игроки подняли головы: банкомет был необычно рассеян и даже растерян. Лицо его покрывала смертельная бледность.

Он вытер лоб.

— Прошу прощенья, — сказал он, — мне немного не по себе. — И он сдал карту.

Потом встал, затолкал в карман деньги и вышел из клуба.

На улице мела вьюга, скрипели под ветром водосточные трубы, раскачивались фонари на столбах. Холодный воздух освежил ему голову.

Но дома, придя к себе в номер, он снова невольно стал думать о сыне. Он даже покашлял, чтобы хоть немного рассеять зловещую тишину и не чувствовать себя таким одиноким. Потом вслух произнес его имя, бросился на кровать и разрыдался.

7

На другой день — впервые после развода — он пошел навестить Вилму.

Она жила на третьем этаже мрачного дома, в двухкомнатной квартирке, окнами выходящей во двор. Пахло камфорой; ее положили в рояль против моли, словно этому ветхому инструменту что-то еще могло повредить. Иштван смотрел на мебель: она казалась низкой, недружелюбной, какой-то убогой, серой. В квартире стояла тоскливая тишина, какая бывает в бездетных семьях.