Встречи их повторялись, хотя и нерегулярно. С нетерпеливым волнением ждали они этих встреч. Бродили по темным переулкам, по слякоти, под дождем. Иногда они случайно сталкивались на улице, иногда приходили друг к другу под более или менее удобным предлогом. У Дюлы была небольшая контора, она отнимала все его время, дома он бывал редко и то ли про эти встречи не знал ничего, то ли не придавал им большого значения.

Вилма была часто нездорова.

Ее упорно терзала мигрень. Боль, вонзаясь в висок и затылок, не проходила по нескольку дней и кончалась обычно рвотой. После этого Вилма долго лежала в постели, медленно приходя в себя. Врач, лечивший ее, раз в неделю назначал ей электроток и рекомендовал абсолютный покой; Вилма дала себе слово избегать встреч с Иштваном. Однако вскоре убедилась, что страдает от этого еще больше. Уж лучше выговориться, не копить в душе то, что так ее волновало.

Спустя какое-то время она написала Иштвану и назначила встречу на раннее утро в маленьком малоизвестном кафе.

Иштван был точен. Он тоже ждал возможности встретиться с ней. При виде друг друга в глазах их блеснула радость, замешенная на ненависти.

— Мне очень плохо, — сказала Вилма, — щадите меня хоть немного.

Однако не прошло и пяти минут, как оба, забыв обо всем, пустили в ход прежние беспощадные аргументы. Первой начала Вилма. Внешне спокойно она вспоминала свою тревогу в первые дни, когда у ребенка обнаружился жар, его жалобы; потом, как обычно, добавила:

— Бог отнял его, бедняжку, у нас.

— Зачем говорить такое? — сказал Иштван. — Вы же так сами не думаете.

— Вы не верите в бога, — перешла она в нападение, — и не верили никогда. Вы всегда были безбожником.

— Бог, — ответил Иштван, — не убивает невинных детей.

— Кто же его убил?

— Мы, — спокойно, решительно сказал Иштван.

— Я? — прошептала она, побледнев и в исступлении потеряв голос.

— Я не сказал, что вы. Мы! Мы оба. Я и вы, потому что мы недостаточно любили друг друга. Мы не сговаривались, но действовали весьма хитро.

— Чушь, — сказала Вилма, с бесконечной ненавистью глядя на бывшего мужа. — Я души в нем не чаяла… я и сейчас готова вот этими пальцами вырыть его из могилы.

Они пили коньяк, рюмку за рюмкой, и беспрерывно курили. Вилма как раз попросила еще сигарету.

— Вчера я носила ему цветы, — сказала она, когда молчание стало тягостным.

— Да? — Иштван пожал плечами. — А я никогда не хожу на кладбище. Только раз был, один-единственный раз, да и то пожалел об этом. Какой в этом смысл, объясните мне, ради всего святого. Ни ему от этого пользы, ни нам. Я там смотрел на людей, пришедших к могилам близких. Бедные, они словно ищут что-то, какую-то вещь, которую там потеряли, и никак не хотят смириться с пропажей, все возвращаются туда, где, им кажется, она должна быть, ищут как одержимые и, разочарованные, уходят. Ведь потерю все равно не найти… И еще эта дьявольская новейшая выдумка: отвести детям особый участок… вроде детской комнаты. Зеленые холмики — крохотные, словно игрушечные. А под ними — девочки, мальчики, которые пришли в этот мир на год-два и исчезли, узнав головную боль и жар. Даже вкус черешни им, глупым, еще не знаком, а они уже умерли настоящей смертью. Вся история их жизни — там, на кресте или на могильной доске. Петерке, жил два года… Яношка, Пирошка, Эржике… Больше о них и сказать-то нечего. Но что меня там потрясло — молчание. Безбрежное, бесконечное молчание, которое громче, чем крик, возносится к равнодушному небу. Для чего все это? Я подумал о детских площадках, где дети играют в мяч, кричат, прыгают. А тут они молчат, как взрослые.