Гулкий, задорный перестук вагонных колес пробуждает в нас безудержные надежды.

Поезд мчится вперед, колеса постукивают равномерно, напоминая пульсирующий ритм жизни, и монотонный шум этот услужливо подсовывает нам свободную, незатканную канву, которую всякому из нас вольно заполнять прожектами, мечтами, словами по собственному усмотрению.

Бошан, распрощавшись с курортным городком в последний день июля и теперь возвращаясь домой в переполненном купе второго класса, вторил вагонному перестуку такими словами:

— Сорок три года от роду, а на вид — старик стариком. Что греха таить, я совсем перестал следить за собой. Брюки топорщатся на коленях, пиджак весь потертый. Одежда старит человека, одежда старит.

А колеса, подхватив мотив, принялись подпевать ему в такт:

— Ни разу в жизни не было у тебя приличного костюма, вечно ты бедствовал. Всю войну проходил в бумажной одежонке. В бумагу облекал свою плоть, как мясник заворачивает мясо. Да и в мирные времена не сподобился справить что-нибудь получше. Костюмы заказывал у скверных будайских портняжек, которые все как на подбор страдали одышкой, носили очки на кончике носа, источали запах несвежей заношенной одежды, шили по дешевке, но непрестанно жаловались на дороговизну. Ох уж эти убогие лавчонки, где колокольчик издает жалобное стенанье, едва только отворяется дверь, ох уж эта нищета!

Однако, когда поезд подкатил к границе и загромыхал по стрелкам, ритмичные толчки принялись навевать утешительные слова:

— Стареть рановато, стареть погодим. Покуда есть Шрайнер, надежд не сдадим.

5

На следующий же день Бошан отправился заказывать новый костюм.

Он вошел в подъезд обветшалого белварошского дома с тихими, старинными галереями, опоясывающими внутренний дворик; чуть облупившиеся, но по-прежнему изысканно белые двери квартир напоминали о веке минувшем — этакая благородная патина добропорядочности и благожелательства, великих и славных традиций ремесла и торговли, неспешного, кропотливого труда на совесть. Тусклый свет позволял разглядеть во дворе колодец с насосом и бассейном, выложенным красным мрамором.

На втором этаже, в глубине галереи, виднелась черная вывеска с золотой надписью: «Tailor for gentlemen».

Мелодичная трель электрического звонка вспугнула тишину, и, когда на звонок вышла молодая девица приятной наружности, учитель поинтересовался, можно ли видеть господина Шрайнера. Барышня кивнула. Через длинную, узкую прихожую, где даже днем не угасало пламя газовой горелки, она провела Бошана в мастерскую и предложила ему присесть. Извольте, мол, обождать, попросила она, мастер сию минуту выйдет.