Женщина не знала по-русски ни словечка. Но ее муж владел немецким как родным. Языком их бесед стал немецкий.

Во всяком случае, друг друга они понимали. Быть может, были даже счастливы.

3

Этой осенью старику внезапно стало худо: он упал прямо у станка, на заводе, и его на «скорой помощи» доставили в бесплатную больницу.

Прогнозы врачей были не слишком обнадеживающи. Единственным желанием больного было вернуться домой. Домой, только домой. Пусть не в тот город со множеством златоглавых церквей, но хотя бы в свою маленькую квартирку — комнату с кухней — на окраине Будапешта. Он надеялся, что там ему станет лучше.

Жена, которая зарабатывала жалкие гроши, привезла его домой. И ухаживала за ним так, как в нынешние времена ухаживают очень редко. Такое увидишь разве что в душещипательных кинофильмах.

Она даже на завод перестала ходить, махнув рукою на то, что потеряет там место. Неотлучно сидела возле постели мужа, давала ему лекарства, меняла днем и ночью компрессы.

4

Однажды утром она мне позвонила, попросила приехать немедля.

Встретила в дверях кухни, заплаканная.

— Он не хочет понимать меня, — пожаловалась она сквозь рыдания. — Что ему ни скажу, знай трясет головой и кричит что-то по-русски, все только по-русски. Ума не приложу, что это с ним.

Я подумал, что мой старый друг уже без сознания и просто бредит.

Однако, едва он увидел меня, признал тотчас. Радостно поздоровался.

— Ох, наконец-то ты здесь, сынок, — сказал он. — Садись поближе, вот сюда, на кровать.

Он схватил мою руку.

— Понимаешь, — подавленно и таинственно, словно престарелый ребенок, зашептал он, — она не желает меня понимать. Прошу молока — она приносит воды. Говорю: отдерни занавеску, мне хочется видеть солнце, — она угощает меня супом. Прошу уйти — она подходит, зову — уходит. Делает из меня идиота. Спроси у нее, почему она мне не отвечает, почему не хочет понимать меня?

Я пробормотал что-то невнятное. Объяснить ему ситуацию не решился.

Он был уже в тех сферах, где нас покидает всякое притворство, все то, чему обучились мы в течение жизни, что вобрали в себя постепенно и остается лишь то, что дано нам от роду, что в нас истинно.

Я сидел, сжимал его руку, говорил о делах минувших дней.

Когда он немного успокоился, я поправил ему подушку и ушел.