Мы сели к накрытому для чая столу. Я все волновалась, как бы не угасла беседа. Видишь ли, муж как-то объяснял мне, что бедняки и богачи никогда не могут быть откровенны друг с другом. Рассказывал он это шутливо, приблизительно так.

— Смотрит бедняк на богача и думает: «Ох, до чего ж ты богатый!» Богач смотрит на бедняка и думает: «Ох, до чего же ты бедный!» Бедняк про себя, в глубине души, кричит богачу, вполне уверенный в своем праве: «Дай денег, дай денег!» Богач про себя, в глубине души, кричит бедняку, вполне уверенный в своем праве: «Не дам, не дам!» А так как беседовать об этом они не могут, вот и не получается у них разговора.

Заговорили, пока я разливала чай, о погоде, о мягкой, но опасной простудной зиме, о театрах и — робко, осторожно — об «общем экономическом положении». Мартини рассказал анекдот, слышанный им на днях в Вене, в высоких финансовых кругах. В анекдоте упоминались девиза и процентные ставки, а самая суть — по-немецки — заключалась в игре слов. Я не совсем поняла его. Однако вежливо улыбалась. Муж, на мой взгляд, хохотал слишком уж громко. Мог бы смеяться немного потише. И поприличнее.

Рассказав анекдот, Мартини подтянул верхнюю губу к самому носу и так держал ее секунд пятнадцать — двадцать, не меньше, как будто нюхал. Такая у него привычка. Лицо его при этом искажается и даже как бы оскаливается. Дурная привычка, и только. Просто нервы. Но его — поверь — это не портило. Есть люди, которых ничто не портит.

Он подождал, пока чай остынет, и стал отхлебывать маленькими глотками. Пил он чай без сахара и рома, с молоком. Разумеется, он и не заметил, какой это отличный индийский чай. Не оценил и чашечки Беллы, и ее серебро, ведь все это было для него привычно. Я потчевала его сэндвичами. Блюдо повернула так, чтобы ему сразу бросился в глаза единственный сэндвич с семгой, с чудесным, прозрачным даже на масле, чуть розоватым ломтиком семги; поглядеть-то на него он поглядел, однако взял простой бутерброд, на котором ничего кроме масла не было, откусил, тут же положил на тарелочку, да там и оставил. Закурил сигарету. Мы расстарались, выставили сигареты с золотыми мундштуками. Заговорили о музыке.

Я и не знала, что музыка его интересует. А он не подозревал, что мой муж такой великолепный музыкант. Оба поминали Баха и Моцарта. Только Бах и Моцарт, и никто другой. Нет, существует только Бах. Муж боготворил Баха, Бах — это его слова — абсолютная музыка, поэзия математики, и та боль, какая звучит в этой задушевной, ни в коем случае не сентиментальной музыке столь чиста, объективна, точна как обусловленное человеческой бренностью, смертностью понимание бесплодности наших стараний приблизиться к бесконечному, и что дважды два здесь, на земле, всегда лишь четыре, не пять. И еще он сравнил Баха с ручьем: его ритмы напоминают прохладный, прозрачный, кристально чистый ручеек, что, спотыкаясь, сбегает вниз по камешкам горной тропы. Тут он несколько перенажал.