Покончив с чаем, мы поднялись, Мартини стал в углу комнаты и — вовсе не из пустой любезности — попросил мужа сыграть что-нибудь. Муж не заставил себя просить. Принес футляр, настроил скрипку, приложил ее к подбородку. Закрыл глаза.

Я сидела на диване и смотрела на него. Мне было интересно, что он станет играть. Он заиграл «L’air»[97]. Я слышала, как он играл эту вещь двадцать лет тому назад, когда мы только познакомились. Ты знаешь ее, эту темную, глубокую, сладостную мелодию. Муж часто объяснял мне ее. «Представь, — говорил он, — сильного мужчину, вот он напевает, вернее, гудит что-то про себя в темноте, не разжимая губ, и словно вновь и вновь думает о том, что невозможно рассказать словами, ибо это — опыт всей его жизни, и нет ничего прекрасней, печальнее, значительнее». Хвастаться не в моих привычках, ты меня знаешь, но в этот вечер он играл так восхитительно, что я позабыла даже о госте и только следила за ровным, уверенным движением его смычка, который твердо ложился на струны, видела только его черную голову и глаза, уже открытые.

Мартини кивнул одобрительно. Попросил играть еще. Муж заиграл «Гавот». Мартини строго вскинул брови. Взгляд его был устремлен в потолок. Быть может, он искал там Себастьяна Баха, толстяка-органиста. «Гавот» подходил к концу. Начальная мелодия с флажолетами торжественно раскрывалась, струна «соль» гудела вдохновенно, хватала за душу. И тут случилось то, ради чего я и рассказываю всю эту предлинную историю.

Вдруг раздался оглушительный треск и звон. Мне показалось, что разбилось окно или огромная стеклянная дверь где-нибудь у соседей. Мартини отскочил, обеими руками уперся в стену, чтобы не упасть. Я бросилась к нему. Представь, дорогая, наш кувшин, наш китайский кувшин разбился вдребезги. Мартини оперся на него, стоя в углу, он и не заметил его, а кувшин покачнулся и опрокинулся. Дорогая, он разлетелся на тысячу кусков.

Муж подбежал к нам чуть позже. Скрипку швырнул на диван, в руках у него был только смычок. Он раздраженно им жестикулировал. Лоб его был нахмурен. Он еще не понимал, что произошло. И не мог понять — ведь он играл, он очнулся от сна. Но я поняла все. И любезно улыбалась, как подобает хозяйке дома. Мартини тупо, растерянно уставился на пол, вид у него был прежалкий. Мы в один голос принялись уверять его, что это сущий пустяк, о котором не стоит и говорить, решительно ничего не случилось.

Мы усадили его в кресло, быстренько пододвинув его к дивану, спиной к вандальскому разгрому, чтобы он и не видел, что натворил. Впрочем, смотреть на все это никому не доставило бы удовольствия. Он опять подтянул верхнюю губу к самому носу, словно решил съесть его, и так долго сохранял эту гримасу, что казалось, его лицо уже никогда не примет нормального выражения. Муж опять заиграл «Гавот». Мартини нравилась его игра. Он похвалил мужа за мастерство, поинтересовался, выступал ли он уже с концертами.