Мире он ничего не показывал, для этого он был чересчур суеверным. Может быть, позднее, когда у него будет уже семьдесят удачных страниц текста, может быть, тогда он и даст их ей прочитать. А пока все еще может пойти наперекосяк.

Для работы Фабер перебрался в небольшое помещение, которое ранее служило банкиру Каллина в качестве бюро. Здесь он разместил все свои магнитофонные записи, заметки, планы городов, а также медицинские статьи и специальную литературу, которую Белл дал ему для прочтения. Он съездил в магазин на Гентцгассе и купил две тысячи листов бумаги, ножницы, клей в тюбиках, разноцветные карандаши, скрепки, разноцветные ленты для печатной машинки и папки.

С этого момента он должен был работать с величайшей сосредоточенностью и регулярностью, ему это было хорошо известно. Ему всегда лучше писалось по утрам и в первой половине дня. В этот раз он наметил для себя время с семи часов утра до двенадцати часов дня. С возрастом ему требовалось все меньше времени для сна, а летом совсем светло становилось уже в шесть часов, и поэтому с подъемом не было никаких проблем. В этот час в доме было очень тихо. Фабер принимал контрастный душ, заваривал чай и наполнял им большой термос. Когда Фабер работал, он пил огромное количество чая. Письменный стол Каллина стоял так, чтобы можно было видеть цветущий сад за окном. Фабер развернул и стол, и стул, — ему не нужен был живописный вид, он отвлекал его.

Время от времени он не будет иметь возможности работать, так как ему надо будет возить Горана на регулярные обследования в Детский госпиталь. Поэтому Фабер хотел наверстывать упущенное утром время в ночные часы, он не мог позволить себе делать перерывы, паузы в работе. В архиве его произведений в Бостонском университете лежали пять не оконченных им романов, в каждом было не меньше четырехсот страниц. Он не завершил их, потому что каждый раз легкомысленно позволял себе отвлечься на какую-то другую работу: телеспектакль или рассказ. После ему ни разу не удалось снова «вжиться» в заброшенный роман. Было ясно, что ему предстояло теперь два — два с половиной года писать, день за днем, летом и зимой. Никто, и меньше всего он сам, не мог сказать, будет ли он в состоянии это сделать, проживет ли он вообще так долго. Фабер не знал, насколько он преуспеет в своем новом романе. Он только знал, что теперь, когда он снова может писать, он должен писать, не важно, что его ждет впереди, не важно, доведет он дело до конца или нет. Само собой, Мира и Горан стали подстраиваться под него. К часу дня Людмилла подавала обед. После этого Фабер ложился на часок отдохнуть. Сил для того, чтобы работать, как раньше — и до и после обеда — у него не было. Те времена закончились. Все стало значительно сложнее. Так, все свои мысли, идеи и исправления он должен был незамедлительно наговорить на диктофон, потому что буквально через несколько минут или даже секунд он напрочь забывал все, что собирался сделать. Без маленького записывающего устройства, которое даже ночью стояло на его тумбочке рядом с кроватью, он вообще вряд ли смог бы сейчас работать. Снова и снова он прослушивал эти кассеты, и печатал то, что надиктовал на них, на желтые листы, и хранил их с особым тщанием.