Потом дорога пошла чище, была не так расквашена, она была уже пуста, и солдат подумал, что скоро и передовая, как машина неожиданно стала.

— Чего ты? — спросил солдат водителя. Водитель был в годах, ладони тяжело лежали на руле, подрагивая от усталости; он заглушил мотор, насупившись, всматривался вперед.

— Не видишь чего, — сказал он в непривычной тишине. — Вода.

— Вода, стало быть, — согласился солдат, прислушиваясь к протяжному звуку паводка, идущему из серой предрассветной мглы.

Они вышли из машины. Берег был крут, а внизу угадывались кусты тальника, и там шумела черная, быстро текущая река.

— Вот те хрен, — озадачился солдат. — Стало быть, наши за рекой уже. — Но тут же повеселел, потому что в силу своего солдатского опыта давно убедился, что нет на фронте безвыходных положений и никуда батальон, в который он вез боеприпасы, подеваться не мог и найдется своим чередом. — Переправу искать будем.

Солдат сейчас понял, что в темноте они сбились с пути, взяли левее, это чувство родилось в нем раньше, когда опустела дорога, а сейчас он окончательно уверовал в это, и потому солдат пошел по берегу в ту сторону, где, по его твердому убеждению, должна была быть переправа. Вскоре он появился в серой предрассветной мути, крикнул веселым голосом:

— Кузьмич! Тут дорога идет по берегу. Заводи, поехали.

И они поехали. И нашли переправу.

Под берегом, у съезда, еле видный в редеющей мгле, стоял небольшой паром. На темном, сером фоне воды проступали силуэты крытой машины, повозок, людей, и паром должен был, видно, отходить от берега, но водитель посигналил, пыхнул фарами и, стараясь не угодить мимо сходней, въехал на глухо забарабанившие доски. Благо место на пароме нашлось.

И уже когда отошли, солдат, приглядевшись из заляпанной грязью кабины к тому, кто управлял паромом, почувствовал, как тошнота подходит к горлу: это был немец. Расставив ноги для упора, он сосредоточенно работал деревянной ручкой, блок поскрипывал, канат, удерживающий плот на быстрой воде, был натянут, как струна. От машины, от повозок доносилась негромкая чужая речь.

— Ё-о мое! — сдавленно протянул солдат.

— Влипли, — с большей определенностью сказал водитель. — Сами к немцам в плен чешем. — И он застонал, как от зубной боли.

— Тихо, тихо, Кузьмич…

Солдат после уже понял, на какой шел риск, когда перелез в еще не рассеявшейся темноте в кузов, отодрал доски ящика, нащупал рубчатую ручку в заводской смазке и с отчаянным криком «Хенде хох!», с этими ходовыми в небогатом солдатском лексиконе немецкими словами, встал посреди кузова с высоко поднятой противотанковой гранатой. Этот крик ударил по группе немцев, человек в десять, стоявшей между повозками и машиной, они оторопело глядели на невесть откуда взявшегося русского солдата. Один было бросился к повозке, видно, за автоматом, но его толкнули обратно свои же, он притих, сбычившись; о настил парома брякнуло — кто-то бросил оружие, — потом еще брякнуло, еще… Только тот, методически работавший ручкой, продолжал свое дело, и тихо наплывал серый противоположный берег.