— Вот тебе и что! Зовет, говорю, Латышев…

Степанычу явно хотелось показать, что не сам возвращается он на родное подворье. Меркулов заметил: что-то сдерживало Степаныча перед Николаем, перед Николаевой легкостью, что ли.

Меркулов видел старый скотный двор в Амбе. Темное осевшее сооружение, механизация самая примитивная. Да и писали в газету доярки, что стало опасно работать на скотном дворе. Он тогда еще поместил письмо доярок на первую полосу, чтобы было оно заметно, не миновало внимания совхозного начальства. И вот теперь в Амбе строят новый коровник…

Меркулов чувствовал: что-то новое, бередящее душу, вошло в него с первого же приезда в Амбу, это было больше, чем обычная тяга журналиста к узнаванию людей и явлений; Амба незаметно стала частицей его судьбы, по воле случая она протянулась далеко к его молодости, была созвучна тому, что носил он в себе, боясь выставить напоказ. С некоторых пор поселилась в Меркулове еще какая-то простота, с какой он теперь смотрел на себя и на все, что окружало его, все стало для него доступнее, и он подспудно чувствовал, что есть единственная мера, которой только и можно познать себя, а в себе и весь изменчивый мир, — мера добра.

— Ты, Степаныч, это брось, на пенсию, — говорил Николай возбужденно. — Я другой раз погляжу на Латышева, мне жалко его. Начнут утренний развод делать, выйдет с десяток баб — и вся рабочая сила. То ли на прополку их ставь, то ли на сенокос, то ли на силос. Спасибо, школьники выручают, так ведь то ребятишки, тяжелую работу им не дашь. И то весь сентябрь картошку роют…

— Это правда… — Степаныч надолго задумался.

Прислоненные к воротам чисто оструганные доски ослепительно сверкали на солнце, от них сладко пахло свежей древесиной, пахло жильем, весной.

Николай вдруг улыбнулся мечтательно, затаенно.

— Как ни крути, а человеку без родного места не прожить. Не-ет, земля тянет, ух тянет как. Что говорить о людях — вон лебедушки на Камышовое возвернулись… Слышь, Степаныч, прошлый год двое кликунов поселились на Камышовом. Я всю зиму гадал: вернутся или нет из далеких жарких стран в Сибирь-то нашу… Вернулись, вон Михалыч видел, слышь, Степаныч?

Тот посмотрел на Николая, и выражение досады от пустых, как он полагал, видимо, слов, мешающих ему думать свою думу, вдруг ушло из его хмурых глаз, они просветлели легкой улыбкой.

— У тебя одно на уме, лебедушки да лебедушки… Груня-то как, жива-здорова?

— Жива-здорова, стало быть… Вон Толька солдат уже, на побывку прибыл из Чехословакии.

— Это доброе дело, — Степаныч встал. — Надо кончать крыльцо, за крышу браться. Крыша всему голова. — Он, встав на лестницу, попробовал ее на прочность, начал медленно взбираться вверх. И уже оттуда, сверху, сказал, нахмурившись: — Ты, Николай, гни его к дому-то, гляди, утекет. На нас, стариков, надежда малая…