Власть народа свята. Пусть (за ничтожным исключением) против нас весь народ, но правы по-прежнему будем только мы, большевики, ибо за нами понимание целей и законов борьбы, и, стало быть, не они, а мы — народ, пусть нас хоть миллион, а их все триста миллионов. Это не имеет значения.

Чем не философия работорговцев? Из этой философии, доктрины, учения вылупились все лагеря и пыточные, все убойные стройки, от которых у народа были один надрыв, одна боль и одно горе. Из этого самого передового учения и вызрели все бессердечие, вся жестокость отношения к человеку. На этом взошла теория человека-винтика. Из этого вышло все неуважение к личности. Народ топтала теория Ленина, как мнут ногами виноград в чанах. Сок народа шел на укрепление здоровья ленинизма, то есть укрепление всего аппарата подавления народа, и на насыщение партийных угнетателей.

Мы — всегда народ, а все остальные — нет, поскольку только у нас верная картина общества и его развития. Так как на нашей стороне «правда» и видение будущего, мы единственные, кто обладает правом на любые поступки. За нами не существуют ни жестокости, ни насилия, ни крови — это пустые символы.

Мы вне зла, даже если будем тонуть в крови, насилии и бедствиях народа.

Именно так, ведь тотемный знак России — трупы…

Народ рухнул на колени, изрыгая кровь. Градус взаимной ненависти притупил, стер все прочие чувства.

Земля прокисла от крови.

Кому-то суждено было выжить, кому-то… лечь в землю, кому-то избыть на чужбине, кому-то созидать ленинскую утопию, так называемый социализм…

Народ распределялся в колонны за партийными вождями. Неповоротлив — пособляли… и смыкались ряды. Ибо только послушным даровалось право на жизнь. И уже только один крик, один шаг, один цвет.

Все стали как один, и один — как все.

И везде волчьи тени, серые, юркие.

И земля, кислая от крови. Но раз другим дышать не дано, привыкай и к такому дыху — кислому от крови и пота…

«…С великим же опасением и отец с сыном глаголаше, и брат с братом, и друг с другом, и по беседе речей заклинающиеся страшными клятвами еще не поведать глаголемых ни о велице, ни о мале деле или вещи…»

И все глубже в толщу лет.

И все режут серые волчьи тени, режут человеческую массу, выкраивают из нее колонны, пока все уже — лишь одни колонны.

И где-то самым краешком чуть-чуть розовеет заря.

И нет ни одного осколочка зеркала, даже просто лужи, чтобы взглянуть на себя.

И никто не видит себя.

И уже не хотят видеть. И хорошо, что не видят.

Только — общий шаг и серые тени. И вместо лиц — жуткие маски. И эти маски уже становятся лицами, не отделить их от лиц.