— Шиш тебе, дед! — Деев сложил раненую ладонь в твердый кукиш и выставил на Буга; и другую руку, с зажатым револьвером, тоже выставил. — В этот раз помешаешь — пеняй на себя. И убери инструменты свои, от них в голове звон. — И тебе — шиш! — повел кукишем, направляя его то вправо, то влево, в самую густоту ночных теней по углам лазарета. — Никого тебе больше не отдам! Лучше сама выходи. Все одно найду.

На нарах у Джульетки Бланманже — нет ее. И под нарами тоже. И под одеялом у Леши Три Тифа. И под лавкой у Нонки Бовари. Дети лежат, еле дышат, синевой аж светятся. А смерти рядом — нет.

— Не тереби больных, внучек, им и без тебя худо!

У Голодного Гувера — нет. У Ченгиза Мамо — нет. У Овечьего Ореха — тоже.

— Не приближайся, дед! Знаю все твои фокусы — цапнешь сзади, как медведь, и оружие отнимешь. А мне сегодня дело сделать надо — найти ее.

У Пинкертонца — нет. У Козетты — нет…

— Ему нужен свежий воздух. Откройте дверь, сестра!

— Стоять на месте, сестра! Дверь не открывать. Я сам открою, сам! Не то сбежит.

Дверь. Площадка. Хлоп! Снова дверь. Хлоп!

И вот он уже в соседнем вагоне.

А инструменты медицинские всё звенят колоколами, то в одном ухе, то в другом — так и не выкинул их дед, ослушник. И руки дрожат, едва револьвер не роняют.

Где же ты прячешься, трусливая? Выходи!

Кто это визжит? Уж не ты ли? Нет, всего лишь дуры сестры.

Кто это убегает, весь в белом? Нет, опять не ты, кто-то из детей.

Что это за грохот? Да это же я сам только что выстрелил — в потолок.

— Где ты, сука?!

— Я здесь, — голос рядом.

И вот уже стоит она — высокая, прямая. Близко. Смотрит.

Деев приближает лицо, но столь ярок лунный свет — или густ пороховой дым? — что не разглядеть ничего — как ваты в глаза напихали.

— Пойдем за мной, — говорит она.