Самые же бескорыстные из попрошаек — ложкари. В специальность эту по нужде не идут, а только по истинному призванию: надо искренне любить музыку, чтобы целыми днями сидеть сиднем, выбивая из самоструганых ложек ритмы и подпевая. Без тонкого уха и песни в душе ничего не выйдет. Митя Ложкарь так и говорил: песня не губами поется, а сердцем. Трепетные люди ложкари…

Подобранные Деевым пацанята были из разных мест — география собралась пестрая и не всегда объяснимая. К примеру, Жопа с Майкопа, задиристый и голосистый, в морской тельняшке до колен: почему забрался так далеко на север, до самого Оренбурга, а не пробирался из родного города в Туркестан короткими путями, по рыбным каспийским берегам? «Гулялось», — емко ответил сам Жопа на прямой деевский вопрос. Яснее, однако, не стало.

Или Врангель из Одессы, в меховой кацавейке и драных в решето казачьих шальварах. Этому полагалось бы околачиваться на родине, где и устрицы, и кефаль, и дельфинье мясо — всё рождается в море щедро и добывается вдосталь, пусть и не в таком избытке, как в прежние времена. Ан нет, притопал чуть не до Урала.

Про ребят с голодных северов, положим, яснее. Где ж еще оказаться Сильве Псковитянину или Роде Архангельскому по дороге в Туркестанский край, как не в Оренбурге? «Сколько добирались?» — поинтересовался Деев. «Полжизни», — ухмыльнулись в ответ. Может, и не врали.

А про сибиряков — опять непонятно. «Сургут — это же у черта на рогах! — недоумевал Деев, расспрашивая щекастого пацаненка по кличке Сургутишко. — Как же ты дотопал — через тайгу, через Уральские горы?» — «Ноги имею, — отвечал серьезно. — И вовсе не на рогах мы живем, а в Сибири, ровно посередочке!» Его дружка и спутника, Тюменного Амбу, Деев пытать не стал — видно, и тот «имел ноги», раз оказался нынче в эшелоне.

На фоне сибирских ходоков прочая география меркла: уже не удивляли ни Спирт со Ржева, ни Тверской Кондрашка, ни Чача Цинандали. Про пришельцев из соседней Калмыкии и с близкого Каспия и говорить нечего.

— Не поезд, а Ноев ковчег, — непонятно заметила Фатима, помогая отмывать очередного приемыша.

Деев сделал скучное лицо, не соглашаясь и не отрицая. Беспризорников он уже научился понимать, а женщину эту странную — еще нет.

* * *

Деев состязался со Смертью.

Он понял это в одну из тех невозможно долгих ночей, когда сидел с открытыми глазами на крыше штабного вагона и смотрел в степь. У груди его сопел спящий Загрейка, вдоль эшелона шуршала по траве пара «бегунков». Спина и плечи еще ныли от недавней работы — киргизская почва была твердой, как лошадиное копыто, и рытье могил для умерших превращалось в долгую му́ку. Усталости не было вот уже которую неделю, но начавшиеся недавно приступы мелкой дрожи в пальцах стали часты — руки тряслись по-стариковски даже сейчас, в минуту спокойствия, обнимая сонного ребенка. Луна била с неба, как прожектор, превращая землю в яркое серебро, а тени на ней — в черные дыры. И в этом белом, почти дневном свете Дееву стало ясно: все так и есть.