И в других вагонах зачарованно глядели в окна. Там, заслоняя горный пейзаж, металась гигантская стая белых птиц. Или рубах? Они махали крыльями и гладили эшелон — по окнам, по лицам детей, прильнувших к оконным стеклам, — а потом нырнули в пропасть, и было их уже не найти и не собрать, даже если бы кто-то задумал остановить паровоз и отменить содеянное.

* * *

— Пойдете бо́сые и голые, — сказал Деев детям. — А кто стыдливый — зимует на улице.

Упреждая возражения, добавил: правило номер четыре.

Возражать и не думали — понимали, для чего затеяно.

Деев уже разыскал детский дом и предупредил о скором приходе эвакуированных. Заведующая — не блаженная, как Шапиро, но и не змея, как Белая, — хотела пойти с ним на вокзал и помочь хлопотать, но Деев отказался: сами придем.

Земля здесь была еще сухая, не успевшая остыть после жаркого лета; да и воздух дышал осенним теплом, да и солнце глядело с неба ласково — одно слово, Самарканд! — и Деев надеялся, что никто не заболеет.

И пятнадцатого ноября двадцать третьего года пять сотен детей вышли из санитарного поезда на перрон — без единой нитки. Самая старшая девочка, беременная Тпруся тринадцати лет, куталась в казачью шаль. Остальные — в чем мать родила.

Дети выстроились на платформе, как ехали, — повагонно. Тела ребристы и плоски, руки-ноги одинаковой почти толщины, в один ладонный обхват, головы бриты у всех. Мальчики и девочки — едва различимые, а со спины и неразличимые вовсе — ждали сигнала к отходу.

Сюда же, к поезду, подъехала нанятая Деевым на привокзальной площади телега, куда усадили малышню из штабного и уложили лежачих. Возница обоза смотрел на безодежную детскую армию и молча крестился.

Армия же была удивительно смирна: ни тебе стишков, ни шуток, ни даже самого короткого смешка — дети были измотаны дорогой и угнетены предстоящим расставанием. Уже давно были все расцелованы сестрами — и по одному, и по два, и по три раза. Уже и наставления, и пожелания, и обещания произнесены. Но стояли на перроне — и не могли оторвать взгляды от вагонов, что стали их домом на полтора месяца. Впереди ждал новый дом, и начальник эшелона обещал, что в нем найдется место каждому («нож мне в сердце, гвозди в глаз!»), — однако покидать «гирлянду» отчего-то было больно.

Над головой синело яркое чужое небо и сияло яркое чужое солнце, горячее даже в ноябре. Под ногами лежала чужая земля, клубилась пылью, укутывала ступни и голени. Но одеть бледные тела — не могла.

Сестрам велено было оставаться в поезде и «не разводить сырость» — и те послушно оставались, но справиться с поминутно подступающими слезами не могли: суетясь вдоль построения, хлюпали носами и беспрестанно терли глаза. Деев пригрозил: самых слезливых снимет с маршрута. Понимал, что угроза бессмысленна, — маршрут окончен.