— Если так катать, ненадолго дороги хватит… И коромысла, и верюги разобьете…

Сгружая свои корзины, Федор тоже им попенял:

— И в самом деле, толстомясые.

Если без дурости, разгружаться легко. Дорога-то невысока, днища верюг чиркали по земле, пригни да отцепи ручки одной корзины, а другая сама на землю станет, переворачивай тогда, вытряхивай. Как убедился Федор, в случае необходимости можно было и по пути передохнуть — осторожно приспусти один бок, особенно на кочке; коромысло перекашивалось, но держалось. Сваливалось-то у них потому, что резко равновесие теряли, тем более в ложбинках, где дорога невольно приподнималась. Пока у скотного двора заново нагружали верюги, он все это растолковал своим напарницам. Похоже, после двух ходок они уже не прочь были и послушать, посидеть на теплой завалинке, по его совету приспустив коромысла. Хитрость чисто деревенская, артельная. На покосе ли, на других ли каких общих работах часто ведь краснобай находился, который себе и другим в угоду рассказывал что-нибудь такое интересное, пока остальные под его говорок отдыхали. Федор в душе усмехнулся: ну и незавидную же участь он себе избрал!

— Больше баек не будет, — встал к своему коромыслу.

Василиса Власьевна, тяжело поднимаясь, ему на этот счет попеняла:

— А ничего, мог бы и еще поговорить. Мы, Федор, необидчивые.

— Так, Власьевна, так, но все же потопали…

Верно, сейчас уже и Барбушата не бежали, поняли, что наперегонки день не пробегаешь. Ленивым шажком плелись впереди, кулдыбались по-старушечьи со своими корзинками. Федор их не торопил, отчасти из-за Марыси, которая что-то покряхтывала, отчасти из расчета: потише побежишь, побольше и пробежишь. День-то только начинался, длинный уже апрельский день. Федор поглядывал по сторонам на поля, которые скоро потребуют плуга, и не заметил, как и почему слетело коромысло у Барбушат, — так со стороны Ии и покатилась корзина. Ну, а уж Светлане, само собой, тоже пришлось разгружаться. Они с Марысей обошли незадачливых Барбушат, и тут Федора как шилом кольнули, оглянулся: Ия смеялась ему вослед, сестра охотно вторила. Значит, нарочно опрокинули. Он им прикрикнул:

— Вы мне не выкобенивайтесь. Так мы всю дорогу завалим, не пройти будет.

— Ладно, не кричи, Федя, — поняла Ия, что ее хитрость раскусили, — в сторонке ведь свалили.

Что правда, то правда: предусмотрительные Барбушата корзины пооткатили на стороны. Федор подосадовал: вечно они смотрят, где бы других, людей простоватых, по кривой дорожке объехать… Отец вот ихний, Аверкий Барбушин, всю жизнь хитрил, до смертного часа изворачивался и даже перед смертью Лутоньку хотел вместо себя волкам в зубы бросить — не вышло, видать, сплоховал Аверкий Барбушин первый и последний раз в жизни. Лутонька вон во дворе с бабами копается… Что-то нехорошее вроде как в его мыслях мелькнуло, и он, возвратясь, поспешил вызвать Тоньку из темного двора на свет: