Тонька схватила с шестка недавно вытащенный чугун картошки и, тоже босая, выскочила следом, поспела к задней кибитке. Не глядя высыпала на рогожу картошку. Оттуда с любопытством, но вовсе без страха и без голодной назойливости, глянуло молодое, румяное, все в серьгах и бусах лицо; грудь была распахнута, и на груди, уже сытый, спал запеленатый в кусок меховины трехмесячный бутуз. Молодая цыганка звонко рассмеялась, из-за ее спину высунулось усатое, тоже молодое и румяное, мужское лицо. Цыган рассыпанную по рогоже картошку заметил, цыган покатал на ладони горячую картофелину, вроде бы собираясь есть, но есть не стал, — презрительно буркнул что-то на своем языке и горячий окатыш швырнул прочь, так что Тонька еле успела увернуться. Впереди на повороте топала босая толпа, кричала и просила на всю деревню милостыню, а из задней кибитки несся довольный смех и в грязь летели горячие, еще шипящие картофелины…

Глазам своим Тонька не верила. Но подошла к ней замыкавшая это шествие старая цыганка и стала в подол собирать картошку. А когда собрала и узлом прикрутила верхний подол к поясу, взяла Тоньку за правую руку:

— Каждый сыт по-своему, ты на это не гляди. Дай я лучше за твою доброту погадаю, красавица ты моя ясноокая. Давай, давай, — потребовала она уже властно. — Настоящие цыгане милостыню не берут, хлеб свой вещим словом отрабатывают. Судьбу твою скажу самым верным способом, по правой доброй ручке. Слушай, моя красавица, не дрожи, как листок осиновый. — Она какое-то время постояла с закрытыми слезящимися глазами и вдруг, крепко сжав у Тоньки кисть руки, заголосила на всю улицу: — Тропочка кривая, тропочка косая, тропочка босая и сиротливая! Куда пойдешь, туда придешь, откуда не идешь, туда не придешь, а тебе прийти придется, сама попросишься, сама в ножки поклонишься, а ножки-то холодные будут, а ножки-то в сапожках, а сапожки-то на дорожке, опять от тебя уйдут. А ты следом на дорожку, а дорожка под гору, а гора через море, а море через горе, а горе под крестом зарыто. А крест на земле, а земля в воде, а вода в огне через бережок льется. А бережок под батожок, а батожок о двух ногах бегает. А ноги идут на гору, а гора под гору, а подгорье тропочкой взовьется. А тропочка тебя за руку, а рука тебя за ногу, а ноги опять в путь. А путь от моря до горя, а горе опять на твою тропочку. Ты тропочку свою сдунь с моей ладони и возьми новую… на, на! — выдернула цыганка серебристый, сияющий волос из своей головы и подала Тоньке.

Тонька как неживая стояла, опустив в левой руке ставший непомерно тяжелым чугун. Это уже цыганка подтолкнула ее к дому, а сама побежала догонять свой растянувшийся по деревне табор.