После роздыха сделали всего несколько ходок, увязая в раскисшей снежной каше, а потом Федор вынужден был признать:

— Завязли мы, бабы, шабаш.

Он так увозился на этих чертовых кругах, что тоже еле таскал ноги, себя уж и от старой Барбушихи не отличал. Председательская жалость была ко времени и к месту, но все же, когда женщины стали оттирать мокрым снегом руки и собираться домой, напомнил:

— Отдыхайте пока, а как начнет к вечеру подмораживать, будем опять работать, сколько поработается. Авось и луна посветит.

Оставленные коромысла, со снятыми с них верюгами, торчали, как колесные пулеметы, прямо в спины им строчили. В пар отступающую женскую армию вгоняли. В висках или где-то еще стучало. Распахнувшись, Федор остановился и прислушался: оказывается, дятлы это в соседнем соснячке по-весеннему бойко долбили. Он дятлов и слушал, а вышло — Тоньку поджидал, которая сзади тащилась как неживая.

— Спасибо, Федя, вот и при жене меня вспомнил, — подходя, улыбнулась она через силу.

Федор подхватил Марысю под руку и быстро, уже больше не останавливаясь, поспешил домой, где их ждали щи и какие-то смутные разговоры, — так, так, мол, Федя, что-то часто ты стал оглядываться, так, так, Марыся, что-то часто ты стала попрекать меня прошлым, я-то, мол, тебя прошлым не попрекаю…

6

Как ни тихо делал свои дела Максимилиан Михайлович, а слух о прощальном пире прошел, растревожил птиц перелетных, беженцев. Они стали сбиваться в небольшие плотные стаи, чтобы лететь встречь обычному весеннему потоку — с севера на юг и запад. Уже грачи, скворцы оттуда спешили, скоро и журавли закурлыкают в небе. Море, над которым проходил птичий лёт, посинело, набрякло, кое-где верховка на лед пошла. Пора было, до большой грязи, трогаться в путь. Но многие медлили, при встрече посматривали на Максимилиана Михайловича: что-то он скажет?

Он до времени ничего не говорил, а вытряхивал из председательских тощих карманов последнее. На свои базарные припасы, конечно, не мог накормить и десятой доли этих людей — хорошо, хоть начало было положено. Подбросил, скрепя сердце, рыбки Самусеев, привез картошки другой председатель, пала на счастье в одном колхозе списанная ветеринаром телка, выпросили они всеми правдами и неправдами в Череповце мятых конфетных подушечек — пир уже можно было начинать. Максимилиан Михайлович ждал только погожего дня. Не хотелось ему прятать такое хорошее дело в грязном и дымном клубе, на весенний простор тянуло. Нагорная Мякса не один теплый, покрытый березнячком скат предлагала: садись, пируй, веселись на здоровье! Но Максимилиан Михайлович в своих холостяцких скитаниях по окрестностям облюбовал самый высокий угор, который был чуть в стороне, по череповецкой дороге. Стоял там когда-то помещичий дом со всеми службами, теперь была больница, стало быть, с поваром и с кухней. Все собранные припасы он самолично туда перевез и запер в укромной кладовой. Ждал он, первый на пиру, когда обсохнет угорица, чтобы прямо под березами и столы расставить. Особенный был для него этот день, торжественный.