Совсем согнул его кашель, погнал подальше от людей, под березы. Надо бы уйти домой, но хоть и голодны люди, а его отсутствие могут заметить. И верно, закутанная по-зимнему в платок, тихая женщина, с печальными застывшими глазами, одна из тех, которых видеть видел, а примечать не примечал, подошла к нему и на кусок картошины накапала темных липких капель. Он проглотил приторно-пахучий комок, еле удержал его в желудке под ударами тяжкого кашля.

— На сахар бы надо, — виновато сказала женщина, — с сахаром лучше помогает…

Вот так всегда: сделают люди добро да и опускают глаза. Кто его мерил, добро житейское? И глоток воды, бывает, воскресит человека, и бочка вина жизни не вернет. Максимилиан Михайлович посмотрел в глаза женщине, стараясь запомнить ее лицо, которое не несло в себе ни возраста, ни пола, ни племени — одно тихое, устоявшееся, бесплотное страдание.

— Неужели и вы… вы тоже ходили за рыбой к церкви?..

— Ходила… ползала, вернее сказать…

Максимилиан Михайлович подвел ее к столу за плечи и при всех расцеловал в сухие, задышливые губы. Но и ласка эта всепрощающая не оживила женщину. Кто она? Не жена, не мать, не невеста — тихая, бесплотная тень. Она двигалась как во сне, правой рукой затягивала концы платка, а левой закрывала рот, дышала мелко и часто, как рыба, но не кашляла. Откуда-то из складок широкого мужского пальтуха явился все тот же темный пузырек:

— Возьмите, вам пригодится. Возьмите. Мне не больше недели осталось маяться, мне эти капли уже не помогут. Чахотка скоротечная. Родины далекой мне уже не видать…

Максимилиан Михайлович брать лекарство не хотел, но женщина насильно сунула ему в руку пузырек и сказала с блуждающей, потусторонней улыбкой:

— Какой вы, право… поцеловали вот меня, последний раз в жизни. Спасибо вам.

Больше он не встречал ее на этом весеннем пиру. Все застолье после давно не виданного такого обеда рассыпалось по угорице малыми и большими группами, сытыми, счастливыми теперь глазами смотрело на море и дальше, в какие-то свои недосягаемые дали. От теплого воздуха, от хорошей еды, от близкой надежды встрепенулись полусонные лица, посветлели. Давно забытый смех зазвучал под березами. Женщины вдруг вспомнили, что они женщины, и с какой-то завистью смотрели на Максимилиана Михайловича, у которого были и руки, и ноги, словом, все мужское обличье. Кашель его натужный никого не смущал. Да и кашлял он теперь меньше — то ли солнышко пригрело, то ли пригрело заветное лекарство. Он искал глазами ту чахоточную страдалицу — не находил, не мог найти. И со стыдом чувствовал, что переложил свою хворь на ее тощие плечики, свой предсмертный хрип так бездумно отдал ей…