Сенокосы по речке Ольховке были когда-то отменные. Выморочная деревня Корчевье, на месте которой встало новое Избишино, ими только и жила. Поля не очень хороши, да и маловато для большой деревни, а сено луговое давало мясо и особенно масло вологодское, которое в липовых бочонках развозили по столицам. Травы росли сочные, цветистые. Мужики в той лесной стороне сидели крепко, по дальним базарам с тяжелым грузом, вроде молока и творога, не ездили, на масло все молочное добро пускали. Слава хорошая, и денежка неплохая.

Того же мнения держались и после революции сметливые мужики, стригли душистый цвет на лугах. Вдосыть навоевавшись, люди поесть захотели, а им как раз и подают маслице к столу: извольте хорошо покушать и хорошо заплатить! И платили им чистой денежкой, без обмана, потому что и масло было, не в пример другому, без всякого обмана, духмяное и сочное, как июльский цвет. Теперь в деревне, считай, никого не осталось. А кто и оставался, уезжал от нее подальше в другие края или в город, в тот же Череповец, на шлюзы и пристани, где и народ требовался, и жить весело. Деревня Корчевье, когда-то вставшая посередь выкорчеванного дремучего леса, опустела, а потом и вовсе обезлюдела. Дома частью распродали, частью растащили, а многие и пожгли бежавшие с севера уголовники, — извечно по Забережью пролегала их тайная тропа. В несколько лет от деревни и следа не осталось, сдобренные пеплом дворища затянуло чернолесьем, так что когда нагрянули сюда избишинцы, им опять корчевать пришлось. Но они о том не жалели; манили их сюда все те же заповедные луга по речке Ольховке. Крепкие головы, вроде Алексея Сулеева и Кузьмы Ряжина, о том думали, а все ж маленько просчитались: луга забрало море. В начале переселенья луга еще были, вода в Ольховке невысоко поднималась, не затопляла сенокосы. А потом море постепенно наполнялось, взбухали впадавшие в него ручьи и речки, непроходимыми стали лога, в низменном Забережье вода так сатанинской чернокровью и пошла по всякой впадине. И хоть полностью ольховские луга не затопило — притопило их порядочно, треть какую только и можно было косить. А воды там, на бывших лугах, с гулькин нос, трава по старой памяти пробивалась, и довольно хорошая, только не взять ее было по мокроте. Вот и надоумились: по льду косить. Так и прошлой осенью было: похватали немного, да рук не хватило, под снег трава ушла.

Сейчас на открытых местах снег частью смело ветром, частью смыло первой верховой водой и по речке вниз унесло, а травостой остался. Не июльский душистый чай, известно, но косить можно. Федор не ошибся, что прихватил с собой конную косилку, — что бы намахали Василиса Власьевна с Лутонькой? А так главный-то косарь — он. Одну из лошадей выпрягли и впрягли в косилку, и Федор с удовольствием сел на железное скользкое седло. Ничего, быстро пообтерлось. Косилка застрекотала, мерзлая и сухая осока хорошо пошла под нож. Василиса Власьевна с Тонькой едва успевали сгребать и складывать траву в малые кучки, чтобы сразу ехать с возом и наметывать. Спешить надо было, пока солнце не пригрело. Федор прикидывал: два воза они играючи намечут, это уж точно. Выбирал он места с высоким травостоем, кружил по пойме, как ловчее было: не летний сенокос, чего чисто выбривать. Да и под ледяной коркой, конечно, была низкая трава, самая мягкая, приходилось довольствоваться осокой. Но и осока хороша, с приходом зимы морозы ударили дружно, не успела вымокнуть, местами зеленой под снег ушла. Радовался он этой весенней удаче. Маячили у него перед глазами голодные коровьи морды, спешил. Одно беспокоило: не поломалась бы косилка. Не починить самому-то, если так. Но косилка однорукого косаря, видно, пожалела, стрекотала исправно. Да и коса у Василисы Власьевны была — тоже помахивала на особо сочных бочажках. Оставшаяся одна Тонька в поту за ними бегала. «Ничего, потрясись, Лутонька несчастная», — подумал о ней уже с добрым чувством. Оказывается, когда хотела, так и дело у нее делалось. Копешки прямо на глазах росли. Где он не мог развернуться, махала косой Василиса Власьевна. Без платка, с седыми волосами, которые пожухлой осокой развевались на ветру. В охотку косила старая скотница, лето вспоминала. Мерзлая осока легко шла под косу, да и чувствовала косариха, что на нее смотрят, так и стелилась за косой. А Федор ее еще поддержал, подпел, как в лучшие времена: