Василиса Власьевна, засмеявшись, остановилась, перевела дух.

— Так-то оно так, парень, да меня-то присушили коровы. Что, если я им сейчас прямо и отвезу? Возок-то, гляди, намахали.

Федор не стал возражать: и верно ведь, быстро обернется Василиса Власьевна. Три километра всего до деревни, по легкому насту. Если так, до вечера и еще два воза наскребут.

Он продолжал косить, женщины сами наметали воз, гнетом его прижали, и Василиса Власьевна собралась к своим коровам. Когда уже залезала наверх, нехорошо, как показалось Федору, сказала:

— Ну, ну, покосите пока вдвоем-то…

Не слишком ласковым взглядом проводил Федор скотницу. На Тоньку старался не смотреть, кружил по дальним бочажкам, где на закрайках и трава росла погуще, и снег ветром был сметен. Как ни оправдывайся нехваткой рабочих рук, Тонька-то не просто руки да ноги — она еще и баба, к тому же собой видная, чего скрывать. Удивительная была способность: выживать. Прямо кошачья. Давно ли на последнем издыхании притащилась с толпой оголодалых беженцев к церкви, убогой нищенкой казалась, да так оно и было — нищая телом и духом. Но вот и месяца не прошло, поотъелась немного у Барбушат — и стала баба бабой, как прежде, молодой и ладненькой. Высокой никогда не казалась, а тут вроде на каблуки встала, спину разогнула, с высоты на него поглядывает. Этот взгляд, сверху вниз, был для Федора новостью, не отличалась ведь Тонька гордыней, как раз, пожалуй, наоборот, — все ее злоключения от суматошной женской слабости и происходили. Федор поймал себя на мысли, что любуется бывшей женушкой, непутевой, да, что скрывать, и распутной Лутонькой. Хороша, вот наплюй ему в глаза, зелье-баба! Хоть и по ледку, а пригревало уже солнце, Тонька гребла сено в одной кофтенке, без платка. Заметив его пристальный взгляд, оперлась на грабли и дала возможность получше себя рассмотреть. И как ни старался Федор, не мог он найти ни одной гнилой черточки, словно и не трепали годы эту несчастную побродяжку; округлилась опять лицом, оправилась под кофтенкой, вспыхнула серыми беспокойными глазищами. Вытаскивая из портсигара припасенную Венькой самокрутку, он с завистью попенял ей:

— Да тебя хоть заново люби! Перышки-то вон распустила!

— А ты и полюби, чего ж, Федя.

— Но, но! Вот уж поистине Лутонька…

Он сидел у теплой копны, курил, на Тоньку не смотрел. Не стоило ему отпускать Василису Власьевну, раз уж так, самому бы лучше поехать. Он поругивал себя, но тут же и оправдание находил: с вилами ему одной рукой не управиться, хорошо, что еще косилкой правит, не падает с железного скользкого седла — вожжи накручивает на рычаг и знай подергивает то одну, то другую. Оправдание выходило такое убедительное, что себя он простил, а немного погодя простил и Тоньку, которая у другой копны отдыхала.