— Иди поближе, — позвал он, — целовать не стану, не фуфырься.

— Сама знаю, что не станешь, — подошла она и села рядом.

— Вот и хорошо, что знаешь.

— Для меня-то чего хорошего? Нет, Федя…

— Но, но, Лутонька! Чего на жалость берешь. Жена у меня есть, поди, не кривобокая, не косорылая.

— Хорошая у тебя жена, Федя. На денек бы хоть вместо нее…

— Но, но, Лутонька! Говори, да не заговаривайсь.

— Да я это так, Федя, из зависти только. Чего мне удачи в жизни нету?

Все-таки она не спрашивала, а упрашивала его. Ее пригревало солнышком, припекало, по-весеннему размягчало тело и душу. Федор слишком хорошо знал бывшую женушку, поэтому и плеснул ей в лицо, как ковшиком из ручья, пригоршню ледяных слов:

— А того и нету, что побродяжка. От одного к другому носят тебя черти косматые. Что я тебя, не ублажал? А-а, понесло к другому! А там и к третьему, прямо по ветру… Гляди, башмак от беготни истопчется, никому не нужен будет. Гляди, Лутонька!

Он взобрался на пригретое седло и поехал искать, где повыше трава. Но ищи не ищи, все равно со снегом приходилось скрести — лучшие мочажины и осокой поросшие старицы были обриты, а новая трава, известно, по льду не росла. Мало он накосил к возвращению Василисы Власьевны, а та и рада старым языком почесать.

— Федор, — углядела она, — копну-то медведь никак топтал?

— Он, косматый, — буркнул Федор. — Много знать будешь, и тебя потопчет.

— Господи! Да хоть бы маленько, хоть бы старость мою поразмял…

Федор не на шутку рассердился: этой-то уже полных сорок, по деревенским понятиям, старуха старухой, да и уработалась за войну так, что никакой косматый ее не проймет. Мужика на втором году убили, выплакаться бы пора и забыть, что бабой родилась, ан нет, кусает и ее жареный петух, под солнышком, гляди, старые перышки распускает. Вот уж поистине: племя греховодное!

— Ты, Власьевна, на Тоньку не смотри, ты на себя поглядывай. Давай, давай у меня!

— Куда уж мне, Федор…

Совсем ему настроение испортила Василиса Власьевна. А тут и трава хуже да хуже, и лошадь стала пробивать копытом размякшую наледь, вместе с водой кое-где и грязь плюхала. Траву приходилось выбирать из мокроты, черную и горькую, как думы Федора. Много ли на таком корме скотину продержишь? Еще несколько дней, и притопленные луга набухнут полой водой, дороги станут непроезжими. Ни на санях, ни на колесах — сиднем будешь сидеть у печки да портянки сушить. Плоха осенняя размежица, а весенняя и того хуже. Бывало, дней на десять запас кормов делали, чтобы не мучить по бездорожью лошадей, и это крепких, овсом кормленных. А куда на нынешних хребтах поедешь? Для самих себя им сена не привезти.