Он подремывал, но вскинулся как встрепанный:

— Умный ты человек, Альбина Адамовна, а глупости говоришь. Кто мне, после Марыси-то, ласковой такой, будет нужен? Какая тень ее заменит? Сама знаешь, мое счастье кончилось. Тень, она и есть тень, постылая.

Альбина Адамовна выдержала его гневный взгляд и потрепала по спутанным волосам:

— У тебя тоже седина пошла, а молодой еще ты совсем, Федор Иванович. Не пережить тебе монашества… как вот я переживаю…

Что-то горькое, застарелое пробилось в ее словах. Федор и сам, потянувшись, погладил ее по рыжей, заметно посветлевшей гриве:

— Вот как у нас: брат и сестра, да и только!

— Так, так, Федор Иванович. Смогли бы мы с тобой по-братски жить, да люди не поймут этого. Я учительница, ты председатель, сплетен не оберешься. Буду забегать, буду немножко обстирывать, а ты тем временем хозяйку присматривай… Ну, Федор Иванович, Федор Иванович! — смехом притушила она его готовый вспыхнуть гнев, попрощалась с малышней, оставила свои гостинцы и ушла в Вереть — пешком, конечно, на летнее время лошадь у нее отбирали.

А Федор остался с тем тревожным угольком в груди, который она на прощание еще и раздула. Не велик огонь, а жжет, мучает. Пока был в поле, среди людей — ничего, терпелось, но стоило прийти домой, к пятерым оставленным без призора сиротам, как охватывала тоска смертная. Хоть руки на себя накладывай. Не раз эта мысль являлась — малышню всю, включая и Домнушку, рассовать по детским домам, а самому… Сорвало его с якоря, бросило в море — плыви, человече! Куда плыть, зачем плыть? Так он думал всякий раз, подходя к дому. И всякий раз удивлялся: малышня опять безбедно пережила день. Какая-то добрая рука утирала им носы, стирала пеленки и варила щи. Федор так к этому привык, что уже принимал как должное. Утром чуть свет Василиса Власьевна забегала, будила Юрия, доила корову, прежде чем выгнать ее на улицу, перепеленывала Домнушку и наливала ей в соску парного молока. Днем кто-нибудь из самых ледащих старух, которых уже и в поле не брали, пришарашится и коротает время у зыбки. После обеда чаще всего Альбина Адамовна забежит, а то и немка Луиза: эта мало разговаривала, больше зашивала малышне вечно рваные рубашки, умывала, стригла и причесывала их. Но оставалось еще много всякого другого дела, которое набегом не сделаешь, а оно между тем делалось. Взять хотя бы огород: все уже помаленьку засеяли-засадили, у одного председателя, как у бобыля, травой поросло. Лошади, конечно, не было, а единственная его рука не доходила до своего огорода. Немудрено, что опешил он, в честь окончания посевной вернувшись немного раньше с поля: все его мужики, включая и Саньку, были на огороде. А с ними Тонька была, главенствовала. И Домнушка там же: к задней стене хлева приколотили жердь и подвесили к ней зыбку. Каждый, проходя мимо, подергивал веревку, зыбка постоянно покачивалась, Домнушка погукивала. Федор как подошел тихим усталым шагом, так же тихо и сел на раскатанную поленницу. На ихнем запущенном огороде шла дружная и довольно спорая работа: оба Юрия возили на тележке навоз со двора, Тонька копала огород, Венька подгребал навоз в прокопанную борозду, а Санька торкал следом картошку. Дело у них зачалось уже давно, потому что много было засажено. Луна всходила светлая, полная, они на нее и рассчитывали. Санька на карачках ползал вдоль борозды, рассовывал картофельную мелочь и, себя подбодряя, бормотал: