Ее вопрошающий взгляд Майлз объяснял естественными причинами. За год до окончания школы он вымахал на несколько дюймов и теперь был выше обоих родителей, так что, возможно, физическое взросление сына как-то подействовало на мать. Если его мальчишеская страсть лазать по деревьям пугала Грейс до смерти, то теперь она меньше за него боялась. Однако иногда выражение ее лица наводило на мысль, что она предвидит его судьбу во всей ее неизбежности, – судьбу, которую она сама бы для него не выбрала, и бесстрастность, с каковой она воспринимала увиденное, Майлз находил страшноватой.

Будущее их семьи Грейс волновало теперь куда меньше – о деньгах она более не беспокоилась, хотя неизбывная ненадежность Макса гарантировала лишь существование от зарплаты до зарплаты, – взамен Грейс погрузилась в проблемы семьи Уайтингов. В особенности она переживала за Синди, и ее заботливость по отношению к девочке граничила с наваждением. Каждый день она допрашивала Майлза, как Синди чувствовала себя в школе, хотя прекрасно знала, что они с Майлзом занимаются вместе только по одному предмету. Снова и снова мать требовала от Майлза обещания не допускать, чтобы Синди сидела одна за ланчем, и он в который раз объяснял: Синди далеко не каждый день появляется в столовой, или приходит позже вместе с кем-нибудь из преподавателей, или когда Майлз уже съел половину ланча. Иногда, кстати, она сидела за столом рядом с мистером Бонифейсом.

Но кое-что Майлз опускал. Он не рассказывал матери, как часто Синди сидит одна с краю стола, рассчитанного человек на двадцать с лишним, тогда как на другом краю сгрудились хохочущие шумливые ребята, будто намеренно ее не замечающие. Постороннему человеку, впервые оказавшемуся в столовой, померещилось бы, что, в отличие от ее одноклассников, Синди сделана из иного, более тяжелого материала и ребятам приходится группироваться на другом конце стола, чтобы тот не опрокинулся. Также Майлз не посвящал мать в свои собственные изобретательные методы держать данное ей слово: поев в компании друзей, вставать из-за стола почти перед самым звонком на урок и подходить к Синди всего минуты на две; случалось, он подгадывал так, что подходил к ней, когда звонок уже звенел, и он едва успевал убрать ее поднос, а о том, чтобы подсесть к ней, уже не могло быть и речи. Проблема, однако, заключалась в том, что эти хлипкие знаки внимания даже Майлзу в его шестнадцать лет виделись равно избыточными и недостаточными: он делал больше, чем кто-либо, и куда меньше, чем требовала совесть. А совесть у него имелась. Ее наличие он болезненно ощущал – будто нож воткнули в его неуступчивое сердце – каждый раз, когда Синди приветствовала его улыбкой, исполненной надежды.