Возможно, этим объясняется великое облегчение, снизошедшее на них в первый день весеннего триместра, когда они обнаружили, что Синди Уайтинг уже не в одиночестве дожидается, пока мать возьмет ее под свою защиту, но на пару с Майлзом Роби. Конечно, потешаться над Синди Уайтинг по-прежнему было не прикольно, но в качестве половины пары она опять стала законной добычей, пусть даже за мишень для новой серии издевок старательно выдавали Майлза. Парни из тех, кто уже обзавелся водительскими правами, под рев двигателей покидали парковку, сигналили и, высунувшись из окон, громко подбадривали Майлза в его сексуальных начинаниях, пока он вместе с Синди Уайтинг сидел на каменной скамье, подаренной школе выпускниками 1943 года.

Еще приятнее было показать парочке голый зад; впрочем, произошло это лишь однажды, поскольку голозадые пали жертвой невезения и собственной непредусмотрительности. Их целью было нанести оперативно-тактический удар по двум лузерам на каменной скамье, но стоило им выставить в окошки набирающего скорость автомобиля свои прыщавые задницы, как на пороге школы возник мистер Бонифейс, привлеченный завыванием клаксонов. От явившегося ему зрелища он остолбенел и не сводил глаз с автомобиля, пока тот не скрылся за углом. Вихляющие задницы могли принадлежать кому угодно, разумеется, но мистер Бонифейс запомнил машину, затем быстро ее идентифицировал и временно отстранил от занятий искомых школяров. К их несчастью, директор счел, что задницы предназначались ему, и парни долго маялись, придумывая, как вывести его из этого заблуждения. Вряд ли признание в том, что голые зады они демонстрировали не столько директору, сколько юной калеке, нашло бы у него понимание.

Но и ожидание внутри школы не страховало от насмешек. Однажды школьная бейсбольная команда в полном составе – под предводительством ухмыляющегося мистера Брауна – вывалила из раздевалки и устремилась рысцой к бейсбольному полю, скандируя на ходу: “Вперед, Роби, вперед!” Впрочем, их улюлюканье подействовало на Майлза куда сильнее, чем на Синди Уайтинг, которая то ли не поняла подтекст, то ли притворилась, будто не понимает.

– Что они хотели этим сказать? “Вперед, Роби, вперед”? – ангельским голосом поинтересовалась она, и Майлз, уже красный как рак, заалел еще ярче.

Надеясь удержать Синди от повторных объяснений в любви, Майлз направлял их беседы по нейтральному академическому руслу и часто помогал Синди с домашними заданиями, особенно по английскому языку и литературе – предмету, по которому он был одним из первых, а она среди отстающих. По мнению Майлза, Синди не понимала прочитанного не по глупости, но из упрямства. Она гневно порицала всех и каждого писателя из школьной хрестоматии за то, что не находила ни смысла, ни надобности в их произведениях, а когда Майлз пытался объяснить трудный отрывок или авторский замысел, ее лицо каменело в угрюмой беспомощности. Особенно ее бесила поэзия. “Поросячьей латынью” величала она поэзию, языком для своих, выдуманным исключительно с целью вгонять в неловкость и растерянность тех, кто не в курсе. Майлз отвечал, что поэты шифрованных жаргонов не изобретают, а их стихи не так уж трудны для понимания, как утверждает Синди, однако самые простые и очевидные метафоры вгоняли ее в ступор, а на более сложные формы образности она реагировала гневным возмущением.