– А что он будет делать? – допытывалась она, но Берта, сама не располагавшая подобным опытом, ответила только «то, что надо» и пообещала покараулить за дверью.
Один из рабочих мистера Сэмпсона поднялся в мансарду и открыл окно, но комната располагалась под самой крышей, и в ней по-прежнему было жарко, как в духовке.
– Постарайся не вспотеть до прихода врача, – посоветовала Берта, но совет оказался бесполезным, Дотти ничего не могла поделать, и глазам было больно смотреть, и жалко, что столько вкусной еды пропало даром, и вдобавок ей не очень-то понравилось валяться в постели и бездельничать. Но Берта напомнила ей поговорку про если бы да кабы, и Дотти, которая так и не поняла, что это означает, просто пришлось согласиться.
* * *
Все утро Зоуи провела, штопая простыни вместе с престарелыми тетушками.
– Как будто уже война, – безмятежно заметила Фло, расправляя простыню на своем грибочке для штопки.
– Что-то не припомню, чтобы мы чинили простыни в прошлую войну, – ответила Долли.
– Все потому, что тебя подводит память, – не осталась в долгу Фло. – Я отчетливо помню, что мы всегда чинили простыни. Или еще что-нибудь.
– Еще что-нибудь! – фыркнула Долли.
Они сидели за раздвижным столом в утренней столовой. Зоуи присоединилась к ним потому, что все остальные в ответ на просьбу дать ей какую-нибудь работу смотрели растерянно и ничего не могли придумать. Но Дюши решительно вознамерилась привлечь ее к делу. «Этим ты окажешь огромную помощь, милая Зоуи», – добавила она, и Зоуи просияла, и даже сумела попросить тетушек показать ей, что и как надо делать. Разумеется, о методах починки простыней они заспорили: тетя Долли высказалась в пользу заплаток, выкроенных из безнадежно изношенных наволочек, а Фло настаивала на необходимости очень мелкой штопки вокруг дыры и поверх нее. Зоуи делала то, что ей велели, и видела, что у нее неплохо получается. Ей всегда нравилось рукоделие, которому учила ее мать. Тетушки беззлобно препирались все утро, но Зоуи почти не слушала их: требовалось еще освоиться с новым для нее чувством вины, и она была настолько несчастна, что полностью ушла в свои движущиеся по кругу и не находящие выхода мысли. С Филипом она не предохранялась (у нее просто не было на это никаких шансов), и мысль о том, что она забеременела от него, не давала ей покоя. Еще хуже было сознавать, что загладить вину перед Рупертом она могла бы лишь одним способом – родить ему ребенка, о котором, как она знала, он всегда мечтал. Вся дилемма предстала ей в первую же ночь после приезда домой, когда она по привычке занялась мерами предосторожности. Но едва она достала коробочку с колпачком, как ей вспомнилась предыдущая ночь и то, что она ничем не пользовалась. Страх и вина парализовали ее, мысль о ребенке от Филипа внушала отвращение, но с другой стороны, если она уже беременна, Руперт должен считать, что это его ребенок. Поэтому в ту ночь она тоже не пользовалась ничем. А теперь с тоской понимала, что, подстраховавшись подобным образом, в случае беременности так и не узнает, чей это ребенок, пока он не родится, а может, не поймет и потом. «Зачем я это сделала? – непрестанно спрашивала она сама себя. – Почему просто не дождалась следующих месячных, а потом не забеременела от Руперта?» Ответ был прост: она ужасно боялась, что уже беременна. Но если так, она могла бы, наверное, избавиться от ребенка, и все было бы хорошо. Но как? О том, чтобы спросить Сибил или Вилли (которым, наверное,