Люди говорят, что отец находился целиком во власти Макгоуана, но на самом деле Макгоуан был порабощен в гораздо большей мере, чем в это готовы поверить. Еще все часто выражают недоумение – не могут понять, что отец нашел в этом человеке, хотя мне это очевидно. Макгоуан физически был весьма крепким, а сила в сочетании с резким, проницательным умом создают такую ауру власти, которой отец не смог противиться. «Он был сильный человек», – часто говорил отец о моем деде, и я видел, что идея силы очаровывает его. Возможно, это оттого, что сам он был мягким и грубость силы, чуждая его мирной натуре, притягивала его очарованием неизвестного.

Когда моя мать оставила дом и отправилась в Америку, Макгоуан стал со мной любезнее, чем прежде. Вероятно, потому, что мой отец теперь целиком принадлежал ему; хотя управляющий больше не вызывал у меня такого негодования, как прежде, он мне по-прежнему не нравился бо́льшую часть времени. Но порой мне казалось, что почти нравится. Например, когда он помог мне выбрать дерево для моего маленького сада. Это стоило ему немалых хлопот, и он был очень мил. А много позже, когда я слушал Максвелла Драммонда, который говорил мне, что мой отец извращенец, я вспоминал только то, как Макгоуан помогал мне выбрать то дерево. Я заставлял себя думать о Макгоуане, потому что знал: я не выдержу, если буду думать о папе.

После этого я долго не думал об отце. Как и о Макгоуане. Я словно страдал головокружением, мир перед моими глазами бешено кренился, и я мог только упираться ногами в землю и ждать, когда головокружение пройдет. И вот я упирался в землю, которая тогда была Америкой, и не думал ни о будущем – оно вдруг стало таким неопределенным, – ни о прошлом, которое не доставляло ничего, кроме боли. Только о настоящем. Настоящее состояло из моей матери и моего дяди Чарльза, который жил в Нью-Йорке. Я любил мать, а поскольку отец теперь оказался для меня безнадежно потерян, мысль о том, что я могу потерять и ее, ужасала меня в два раза сильнее. Именно поэтому, когда мой дядя Чарльз сообщил, что я могу остаться у него, когда он выгнал мою мать из дома, я и слышать об этом не захотел. Боялся, что дядя уничтожит для меня мою мать, как Драммонд уничтожил отца; тогда мой мир превратится в ничто, не будет даже той карусели событий, которые я не мог контролировать, лишь вызывающая ужас пустота.

Моя мать ушла жить с Максвеллом Драммондом, и у меня не осталось выбора – только присоединиться к ней.

Я ненавидел Драммонда, как ненавидел лампы Тиффани и белоснежные ирландские скатерти – и вообще все, что напоминало мне о ресторане, где он рассказал мне правду об отце. Я боялся увидеть его лицо, когда Драммонд открыл мне дверь своей квартиры, так как не сомневался: он надеялся, что мать оставит меня у дяди. Я даже думал, что он попытается избавиться от меня, чтобы моя мать целиком принадлежала ему. Казалось, большее, на что я могу надеяться, – это полное игнорирование с его стороны.