Ипполита накопленный запас тестостерона угнетал и побуждал одновременно к главному жизненному действию, и он, встряхивая головой, думал с недоумением: неужели вон та, что пересекает открытую полянку, виляя хвостом, близка мне по духу настолько, что мы стали с нею почти одно целое? Или нет в этом кустарниковом мире ничего подобного, и каждый бегал по снегу всегда один, сам по себе, и никто не нужен был другому для того, чтобы вместе дружно клевать мерзлые ягоды дикой джиды? Отрывисто и резко зацокав, фазан Ипполит двинулся вслед за самочкой по белому снегу, исходя от своего уютного февральского желудочного одиночества, набитого ягодами джиды, в суету грандиозного мира биологического размножения, в котором фазаньему петуху надо было принять посильное участие.

Мильон его Лазарчиков, посланцев от первофазана Лазаря, за две секунды покрыли расстояние, примерно равное двум миллионам земных лет, и впендюрились в яйцевод невзрачной фазанки, а там один из них, самый шустрый Лазарчик, успел вскочить первым во врата яйцеклетки и захлопнуть за собой воротца. Точно таким же образом оплодотворив с дюжину яйцеклеток, одну за другой, Толстый, Длинный, Тяжелый фазаний петух Ипполит вполне обеспечил кладку одной невзрачной фазанки, настолько заурядной, что у нее даже имени не было. А ведь таких у петуха было также еще с дюжину в кустах барбариса, под купою джиды и деревцем дикого кизила, и каждую Ипполиту надо было потоптать не менее двадцати раз, чтобы дело прошло успешно.

И лунными ночами, когда наступала пора лететь в Египет за белыми лотосами, утомленный фазан-жених сидел, затаясь, под лапами густой ели и кромешно, глухо тосковал о поре своей юности, когда он, молодой пригожий петушок, еще ни разу не летал в Хургаду или в Артем за египетским лотосом, и тестостерона у него в подбрюшье было накоплено столь мало, что его хватало лишь на то, чтобы по-петушиному мог прокугекать — «ку-ге-е!» — срывающимся голосом пару раз да нерешительно процокать три раза — «ццак-ццак-ццак!» — с интервалами в полсекунды. Он тогда еще только мечтал о том, что сорвет чудесный белый или лазоревый цветок и поднесет нежной, мягонькой самочке из клюва в клюв. И никогда не предполагал, что будет когда-нибудь люто ненавидеть лотосы и пожелает, чтобы подохли, засохли, развеялись в пыль все до одного лотоса на свете.

— Но почему? — вскричал журналист Бреханов. — Как могут быть так поруганы символы чистой любви и красоты? Зачем же фазану ненавидеть священные лотосы, Аким?

— А вы сами спросите у него. Я-то считаю, так же, как и вы, что ничего на свете нет прекраснее, чем цветок лотоса.