— Тогда какие же мы с вами, Александр Захарович, прозорливцы?

— Согласен, никакие. Но голос-то был. Расчисть, мол, болото, там ключ хороший, большой бьет. Озеро получится, лотосы посадишь.

— А лотосы откуда взялись? По этому поводу тоже голос подсказал, Александр Захарович?

— Разумеется.

— И где же их можно было взять? Тут, в Артеме?

— Из Египта, конечно. Я был там на отдыхе. Видел эти лотосы, заинтересовался. Заказал посылку корневых клубней.

— Ну и последний у меня вопрос.

— Пожалуйста.

— На кой нам с вами лотосы?

— Вам не знаю, зачем, но мне они нужны для райских радостей. Разве вы их больше не ищете, Александр Георгиевич? А может, уже нашли?

— Нет, еще не нашел, увы. Жена заболела… Работу поменял… Эпоха целая сменилась, Александр Захарович, разве не знаете сами. Не до райских радостей. И вот мне рассказывают, что в Артемовском районе, в зоне автомобильной свалки, есть «Затерянный рай».

Тут уже решил вступить в разговор я, сам-треть, ибо мне принадлежала идея, что единственную штуку жизни, отпущенную каждому из нас, надо отдать на поиски райских радостей.

— Сойдемся, друзья, на том, что белые и розовые лотосы, выращенные Александром Захаровичем посреди автомобильной свалки, ближе всего подходят к предмету наших общих поисков, — подал я свой зимний голос сквозь белую кисею падающего февральского снега из предгорий Алатау, где проживал тогда за некоторое время до окончания этой книги. А завершить ее, между прочим, я полагал к окончанию дней череды моей жизни — и поставленная жирная точка в ее конце должна была совпасть с точкой в конце романа.

Александр Бреханов, журналист, собрал свой экономичный лобик в три складки и, сверкнув очками, сдержанно молвил:

— Я тоже так подумал, прослышав об этих лотосах среди железных джунглей. Поэтому и пришел в «Затерянный Рай» к Данилочкину за интервью. Но я приходил в октябре, и на всем озере торчало над мутной водой всего штуки три полуосыпавшихся цветка, и вид их ничего не говорил о райских радостях, а грубые зеленые кувшинчатые коробочки, на которых раньше зиждились белые и розовые лепестки, своим грубым утилитарным видом вообще дискредитировали саму идею существования рая на земле.

— Александр Георгиевич, — молвил я Бреханову из февраля в октябрь, — наша с вами прозорливость уже давно открыла нам, что никакая самая грубая утилитарная материальность не может убить идейный пафос явленного через человечность понятия о нашем нежном чувстве красоты. Мы же с вами, Александр Георгиевич, рабы этого чувства, а у меня — через отца с матерью — нет никакой преграды к сердцу и тайне любого Александра. Так что не надо убеждать самого себя, и меня, и Александра Захаровича в том, что райские радости — это какая-то мозговая идея, а не утилитарный предмет главного поиска и научная цель для сотворенного Господом Богом нас, бедного человечества. Вершитель мира, дорогой мой Александр Георгиевич, сотворяя нас, сотворил в наших сердцах и сладчайшую подозрительность в том, что есть, есть райское блаженство. И надобно его искать, беспрерывно блуждая из февраля в октябрь, из мая в декабрь, из XXI века в век XVII, из Атлантиды в Антарктиду, к императорским пингвинам, потомкам атлантов.