— Папа!
Я прервала рокот. Папа затих и наконец-то отстранился от стихотворения, все еще держа в руке карандаш. У меня появилось ощущение, что его выключили из розетки, и для Папы это оказалось и трудно, и немного печально.
— Да? — произнес он. И опять: — Да, — будто вспоминая о существовании меня, Мамы и ужина.
Папа ел мало, и чтобы исправить это, Мама прибегала к разным хитростям, например, готовила его любимую еду, — лосося, конечно, с маслом, сладкой морковью, горохом и картофелем, объясняя мне, что чистая тарелка была лучшей благодарностью. Или Мама говорила, что испортила ужин и ей очень жаль, что получилось несъедобно, — и это только чтобы заставить Папу чувствовать: «
К концу недели Мама решила, что тарелку лучше держать в духовке. Папа спустится, когда будет готов. Мы не должны его беспокоить. У Мамы есть природный такт, в основе которого лежит мудрость.
Много тарелок с обугленной едой было вынуто из духовки, и я не услышала ни единой Маминой жалобы.
Мы все еще ждали ответа из Лондона, но теперь это не казалось жизненно важным. Я решила, что Эней кое-что сделал — смог пустить стихи в ход, и теперь они приходили так, как казалось невозможным с человеческой точки зрения. Мой отец не боролся с ними. Я это знала, хотя у меня ни разу не получилось прочитать их. Я это знала, когда говорила «Доброй ночи», стоя сзади него; когда ждала, что он поцелует меня в лоб; когда смотрела на него, а он рокотал и раскачивался на стуле, и карандаш мелькал по странице. Я знала, что теперь все изменилось, что они были делом всей его жизни. Он по-прежнему вычеркивал, писал строку и переписывал ее, декламируя по-своему, так, что звук и ритм присутствовали, но слова разобрать было нельзя. И по-прежнему быстро он переворачивал страницу и начинал писать на чистой.
Но теперь в этом была радость.
Как я уже говорила, я прочитала все книги о поэзии, какие смогла найти — как это делается, и почему так делается, и почему мужчины и женщины пишут стихи. Я прочитала