Я устал от этого города. Бесконечный лабиринт из желтых домов, каналов, дворов-колодцев с небольшими клумбами и стеклянными лифтами, вынесенными за внешние стены домов, аккуратные таблички с номерами зданий, черные решетчатые ворота на каждом шагу, запах выхлопных газов вперемешку с сыростью и вонью воды, и вечный-вечный-вечный дождь.

Настал день нашего свидания с художницей. Я опять мотался в одиночестве по городу, не зная, куда себя деть. Внезапно я встретил своего товарища. Его рана на лице хорошо зажила. Он кинулся ко мне и стал оправдываться, просить прощения. Он размахивал руками, голос его дрожал. Я резко отрубил:

– Хватит.

Он замолчал и с болью смотрел на меня, ожидая моих слов.

– Я прощаю тебя. На твоём месте я бы сделал то же самое.

– Спасибо, спасибо…

Он замотал головой, сжимая мою руку в приветствии.

Мы сели в местном Макдональдсе. Народу немного. Сначала он рассказал, как жутко пил, как разругался на пустом месте с Сиренью и приехал сюда. Поинтересовался, как Гумбольт. С облегчением выдохнул, узнав, что всё хорошо. А потом он перешёл на шёпот:

– Понимаешь, тут такое дело… – он нервно провёл рукой по своему ежику на голове, посмотрел по сторонам.

Девочка за соседним столиком, увидев его лицо со шрамом, перестала улыбаться. Отвернулась и притихла. Её глаза были полны ужаса. Страшный дядя.

– Понимаешь, мы всё про-сра-ли. Всё, всё…

Он откинулся на спинку дивана и размяк, немного съехал вниз.

– Я не знаю, что будет дальше. Мы должны сражаться, должны собраться вновь и…

Дальше он говорил о том. Что нельзя падать духом, пора вновь организовываться и выступить в бой, мол, у нас ещё есть союзники, народ поднимется, и многое, многое, многое. При этом его поза не менялась. Он не верил в то, что говорил. Народ не поднялся, наша баррикада была последней. Вернее, её уже не было.

Но я всё же сидел и слушал его. Наверное, ему некому было сказать всё это. Я был его последним утешением. Мы сели прямо под кондиционером. Я пожалел, что не надел сегодня шарф.

– Мы сможем. Сможем… Если не сейчас, то никогда… Кровавый режим… Мы должны, правда на нашей стороне, это все знают… Мы сможем…

Он полностью, весь без остатка, остался в той кровавой ночи. И он был жив и жил своей пигмейской жизнью, был жалок сам себе.

– И я правда не знаю, что будет. Ладно, дело есть, сходишь со мной.