– Что я могу сделать? – спрашивает Мария, глядя вслед матери. – Как я должна поступить?

Ей всего пятнадцать, она ничего не может сделать.

– Мы должны повиноваться королю, – отвечаю я. – Как поступит и ваша матушка. Она будет ему послушна.

– Она никогда не согласится на развод! – срывается на меня Мария.

Она говорит на повышенных тонах, лицо ее искажено.

– Она будет ему послушна во всем, что позволит ее совесть, – поправляюсь я.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, лето 1531 года

Мы возвращаемся домой, и едва за нами закрывается дверь в спальню Марии, я чувствую, что скоро разразится буря. Всю дорогу домой, в королевской барке, пока народ приветствовал ее с берега реки, Мария держалась с достоинством и спокойно. Она восседала на золотом троне на корме, кивая направо и налево. Когда ей кричали «ура» лодочники, она поднимала руку; когда жены рыбаков с причала в Ламбете выкрикивали: «Бог благослови вас, принцесса, и вашу матушку королеву», – она слегка склоняла голову, чтобы дать понять, что слышит их, но ничем не обозначить неверности отцу. Она держалась, словно марионетка на тугих проволочках, но когда мы добираемся домой и за нами закрывается дверь, она рушится, словно все нити разом перерезали.

Она оседает на пол в бурных рыданиях, ее не утешить и не унять. У нее течет из глаз и из носа, ее рыдания превращаются в рвотные позывы, и она выблевывает свое горе, а я приношу миску и глажу ее по согнутой спине, но она все равно не успокаивается. Ее снова тошнит, но выходит лишь желчь.

– Хватит, – говорю я. – Прекратите, Мария, довольно.

Она всегда слушалась меня прежде, но сейчас я вижу, что она не может остановиться, словно разрыв родителей раздирает ее на части, она давится, кашляет и всхлипывает еще какое-то время, будто готова выплюнуть легкие и сердце.

– Хватит, Мария, – повторяю я. – Хватит плакать.

Я не верю, что она меня вообще слышит, она выворачивается наизнанку, словно она предатель, которого потрошат, она давится слезами, желчью и мокротой, продолжая рыдать.

Я поднимаю ее с пола и заворачиваю в шаль, так туго, словно пеленаю младенца, я хочу, чтобы она почувствовала, что ее обнимают, хотя мать не может ее обнять, а отец дал ей упасть. Я стягиваю шарфы вокруг ее вздрагивающего живота, она отворачивается от меня и хватает воздух, пока я натягиваю ткань вокруг ее тела и плотно ее заворачиваю. Я кладу ее на кровать, на спину, обняв за худые плечи, но ее рот все равно распахивается от непрекращающихся всхлипов, и горе все равно сотрясает ее. Я укачиваю ее, как спеленутого ребенка, я вытираю слезы, льющиеся из ее красных опухших глаз, вытираю ей нос, промокаю слюну, текущую изо рта.