– Видимо, для Джейн и для себя самого ему это нужно.

– Кромвель лично назначил ложного приора и закрыл наш приорат.

– Теперь все повернется вспять.

Сначала я просто поражаюсь, а потом понимаю, что мне дан величайший дар, какого может желать набожная женщина: приорат моей семьи возвращается ко мне.

– Это для нас большая честь.

Мысль о том, что мы снова откроем нашу прекрасную часовню, что монахи запоют хоралы, эхом отдающиеся на галерее, что хлеб святого причастия снова встанет за алтарем в сверкающей дарохранительнице, а перед ним будут гореть свечи, озаряющие через окна тьму жестокого мира, наполняет меня благоговением.

– Он в самом деле это позволит? Из всех приоратов и монастырей Англии, закрытых им, он позволяет воссиять этому свету? Нашей часовне? Где висят знамена с белой розой?

– Да, – с улыбкой отвечает Монтегю. – Я знал, как много это будет для тебя значить. Я так рад, леди матушка.

– Я верну туда красоту, – бормочу я.

Я уже представляю знамена, снова висящие над алтарем, тихий шорох, с которым люди заходят в церковь слушать мессу, дары у дверей, гостеприимство для путников, мощь и тишину места молитвы.

– Всего одну, маленькую, но я могу восстановить церковь в Бишеме. Это будет единственный приорат в Англии, но он будет стоять и бросать малый отблеск святого света во мрак Генриховой Англии.

Гринвичский дворец, Лондон, Рождество 1537 года

Монтегю и я, взяв с собой пажом моего внука Гарри, посещаем Гринвич, чтобы отнести королю дары, и обнаруживаем, что двор все еще в трауре по королеве Джейн. Это самое тихое Рождество из всех, что я видела. Но король принимает наши подарки с улыбкой и желает нам счастливых праздников. Он спрашивает меня, видела ли я принца Эдуарда, и разрешает навестить малыша в детской. Говорит, что я могу взять с собой внука, и с улыбкой кивает Гарри.

Страхи короля за сына болезненно очевидны. У дверей стоит удвоенный караул, войти без особого письменного разрешения нельзя. Никому, даже герцогу. Я восхищаюсь ребенком, он выглядит сильным и здоровым, и вкладываю в руку кормилицы золотую монету, говоря, что буду молиться о его здоровье. Когда я его покидаю, он кричит, требуя, чтобы его покормили; настоящий Тюдор, громко взыскующий желаемого.

Выразив уважение, я вольна отправиться в покои принцессы. У нее свой маленький двор, с ней ее дамы, но, увидев меня, она вскакивает и бежит ко мне, и я обнимаю ее и прижимаю к себе, как всегда.

– А это кто же?

Она смотрит на Гарри, который опустился на колено и прижал руку к сердцу.

– Мой внук Гарри.

– Я мог бы вам служить, – не дыша, произносит он.