Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

Книга седьмая

Р А К И Т И Н и о т е ц п а и с и й

I

новые признания

Дом Смурова стоял на нашей Большой улице недалеко от центра города и Соборной площади. Это было массивное каменное здание, на первом этаже которого располагалась аптека. Само здание по внешности было выстроено довольно странно, как-то вытянуто в глубину, но на самом деле – удобно и продуманно в плане функциональном, с многочисленными подсобными помещениями, кладовками, развесочными, «камерами хранения», в общем, всем необходимым для хорошо налаженного аптекарского дела. Его выстроил отец Смурова еще во времена сочетания государственной службы и собственных деловых проектов в этой сфере, что, впрочем, не столь уж редкое явление в нашей российской глубинке. Со своим отцом, Николаем Никаноровичем, у Петра Смурова были весьма непростые отношения. (Его матушка, которую по словам Смурова, отец «любил беззаветно», умерла во время поздних родов.) Тот был старым либералом – таких уже, казалось, баснословно далеких сороковых годов – и всегда гордился своим «настоящим либерализмом» и на современных либералов смотрел свысока и с самодовольным презрением. Но, как оказалось, все это до поры до времени. Он и сына воспитывал в «вольном духе», но никогда в самых своих «раскрепощенных» мечтах и мечтаниях не мог предположить, что его сын пойдет гораздо дальше его самого, своего либерального родителя. И когда он однажды в одной из подсобок обнаружил детали взрывного устройства и мешок с взрывательной динамитной смесью – это оказалось для него похлеще грома среди ясного неба. Состоялся разговор с сыном, во время которого трясущийся от ужаса отец «потребовал объяснений». Они последовали, результатом чего стал наступивший через пару дней, как позже скажет Герценштубе, «неапретодованный» (видимо, от немецкого «Tod» – «смерть) удар, после которого у Николая Никаноровича стали плохо слушаться правая рука и нога. Он вмиг откинул свои либеральные реверансы, и чуть ли не с плачем (да и собственно с плачем) стал по много раз на дню уговаривать сына прекратить свои «преступные поползновения». Реакцией отца Смуров был поражен не меньше последнего. Он сначала было уперся, но видя, как тот раскисает и «расползается» все больше и больше (а поначалу так грозился и донести на «непотребного сына»), согласился для вида «свернуться» и действительно стал очень осторожен, чтобы не потревожить и не волновать понапрасну все более и более хиреющего отца. Но того уже было невозможно успокоить. В Николае Никаноровиче как что-то сломалось – он больше не мог доверять сыну, мигом забыл о своих «настоящих» либеральных убеждениях, и на лице его застыла – кажется, уже навсегда – скорбно-кислая маска непреодолимого ужаса. Он и дома после всего произошедшего стал бояться находиться. А когда его разбил полупаралич, сразу же списался со своими родственницами-тетками, проживающими на Кавказских горячих водах, и в настоящее время находился там «на излечении». Все произошедшее каким-то странным образом отразилось на самом Смурове. Он не только не поколебался в своих революционных убеждениях, а словно даже еще более «ожесточился» в них. Он как-то сказал Алеше, что такой быстрый «слом» родного человека показал ему весь «дьявольский ужас» и одновременно «мерзкую гнилость» современного российского «режима».