– Ты просто фантазерка и замучила себя своими фантазиями.

– Ты опять мне не веришь. А я тебе и мальчика этого назвать могу. Стюлин Славик, да ты его знаешь. Красивенький такой и грустненький всегда. И оторваться от него невозможно. Я знаю – о, Алеша, я теперь многое знаю! – что маньяки, они таких и любят – красивеньких и грустненьких. Как я их понимаю! Смотрит на тебя такой, а у тебя просто сердце переворачивается. Ты чувствовал хоть раз, как сердце переворачивается – так сладко и с надрывом таким насладительным?.. Главное, чтобы грусть была тоже. Это, знаешь, чтобы подтвердить ожидания. О, тут особенное наслаждение!.. Нет, не подтвердить, а опровергнуть. Он-то уже грустный. Значит, думает, пожалеют его, не тронут его за грусть эту-то. Он и так столько испытал, потому и грустный. Надеется, что грусть эта теперь спасать его будет. А тут ты – ох, Алеша, передать не могу!.. Тут ты с улыбочкой, непременно с улыбочкой. Мол, знаю, на что ты надеешься, знаю, что красоту свою грустью спасти хочешь, а посмотри-ка, что я с нею сделаю. Сердце просто замирает от наслаждения!.. Как надругаться-то над этой грустью невинной. Вот так засмеяться над этой грустью и над этим невинным последним ожиданием – именно последним, потому что больше надеяться-то не на что. И за красоту потом взяться… Молчи, молчи, – она снова махнула на Алешу руками, вся как в лихорадке неутолимой жажды продолжения рассказа. – Да, Алеша, с красотой – уже отдельная история. Это после уже того, как над грустью надругаешься. Эту красоту хочется растерзать, нет, даже не растерзать, не-не-не-не-нет… а в себя, в себя ее, не знаю – засосать что ли?.. Как в воронку какую. Да вот, как Марфа Игнатьевна сливки через воронку сцеживает. Только еще быстрее. Так, чтобы брызги во все стороны. О, какое же это наслаждение, Алеша, вот так в себя чужую красоту засасывать!.. Ну, скажи мне, что я маньячка… Ударь, убей!.. Ну, хоть закричи, чтоб замолчала!.. Но ты не скажешь, ты сейчас меня будешь жалеть, мол, пусть выговорится – ей нужно выговориться – так же? Так… А меня жалеть не надо, потому что и я никого никогда не жалела. И Ракитин меня не пожалел, хотя мог бы, но просто смеялся и смеялся от удовольствия. И знаешь, так мерзко, со слюнями…

– А Лизку я все-таки убью!.. – неожиданно она заключила очередной монолог. – Уж и пыталась, и не один раз пыталась, но ее черт хранит, но я ее все-таки убью, попомни мои слова, Алеша. Если нет – то я себя убью, ибо не могу жить больше с нею. Запрезираю себя до смерти. А ее – не знаю, чего больше – боюсь или ненавижу. Наверно… Я ее так ненавижу, что уже перестала бояться. Я ее всегда ненавидела, даже когда и в первый раз увидела, еще молоденечиком – еще на руках у Марфы Игнатьевны, эти мерзкие глазенки ее. Почему они такие мерзкие?.. Увидела, и содрогнулась, как сейчас помню – предчувствовала же. Ты веришь в предчувствия, Алеша? Я бы и не хотела, но сейчас верю… И когда она росла потом, ненавидела. Боялась и ненавидела. И даже не помню, когда я ее начала бояться. Наверно потом, потом, когда уже и с крысами… Ее черт, дьявол послал – не говори, я знаю… Я всегда ее боялась, и подсматривала. Да – не могла зайти просто, а подсматривала… Потому что страшно до жути, и не могу не подсматривать. Как она взяла за обыкновение тереть свое срамное место… Ужас, Алеша, ужас – ну, кто все это придумал, и кто все это устроил? Дьявол, наверное, и устроил. Но не Бог, не Бог – да и нету никакого Бога… А я уже и знаю, когда она это делает – тоже чувствую, и такое в душе не передать – жуть и насладительно… Смотрю, а войти не решаюсь… А однажды решилась. Как решилась – сама удивляюсь… Зачем?.. Только хуже все. Я потом и себя уже ненавидеть стала после. Ты знаешь это, когда себя ненавидишь?.. Алеша, ты хоть раз себя ненавидел – ну хоть на минуточку? О, эти минуточки!.. Они всю жизнь перечеркивают. Я уже не просто ненавидеть себя стала, а и презирать за свой страх. О – а презрение, оно похуже ненависти!.. Ты думаешь, она застыдилась?.. Ах, Алеша, если бы. Продолжила и все… Я не выдержала и вышла – выбежала, а она мне потом смеялась в глаза, как Ракитин… Я тогда и положила ее убить, Алеша. Тогда я поняла, что она сильнее меня и – или она меня убьет или я ее. Тут – да, Алеша, коса и камень… Камень, ножницы, бумага… Однажды захожу к ней в спаленку с тряпкой… Да с тряпкой хлороформенной… Это чтоб на нос ей. Просто задушить – нет, не смогла бы, не могу я к ней прикасаться руками, кожа к коже – к ее мерзкой коже, только через тряпку. Подхожу – спит. Спит, а я вижу, претворяется. Претворяется, дьяволица… Нет бы сразу сказать, а так лежит, с закрытыми глазами лежит – и ждет… Ждет, значит, когда я подойду. Веко то одно, левое, чуть подрагивает, подрагивает. А у меня свеча, значит, в левой руке. Подхожу ближе – лежит, а тут уже и уголок губ ее мерзких чуть дрогнул – значит, тварь такая, борется, чтобы не рассмеяться. Мне бы уйти – нет, не ушла. Не знаю, откуда что взялось. Думаю, подожди, сейчас посмеешься. Подошла ближе, совсем это, значит, близко и стала над ней. Лежит… Уже и губы дрожат, смешно, значит ей. Но глаз не открывает – презирает, совсем за мошку считает, не удосуживает, это чтобы довести до крайности, чтоб посмеяться потом. О, Алеша, как я ее знаю, как я ее изучила, мне моя ненависть все открыла, и потом еще больше открыла!.. И что – стою, а чего стою – не знаю. Ведь не решусь же, на неспящую-то накинуть тряпку не решусь – знаю, и она знает, главное… А тут, когда занесла свечку над ней – капля воску-то на лицо ей и капнула. Сначала мне по пальцам – я аж едва не вскрикнула от боли, едва сдержалась – губу закусила, а ей – прям на щеку. Хлоп!.. И даже разбрызнулась – потому что горячая, застыть еще не успела на лету-то. И что – ноль реакции. Ты подумай, Алеша – что это?.. Я тогда, не будь дурой, ближе к ней свечу – раз еще ей на щеку. Ничего. Только щека дергается. Я тогда совсем уже вплотную, свечу наклонила и давай с нее лить на лоб, на щеки… Капала и лила, капала и лила… Нет, выдержала. Как выдержала?!. Это все от презрения – посмеяться хотела надо мной. Помнишь, ты потом спрашивал у Марфы Игнатьевны, что это у Лизки на лице пятна красные?.. А она сидела и молчала и улыбалась даже и ничего не сказала – это все от презрения его великого, как и когда я ее учить пыталась. Хуже только… Поняла я тогда, не сдюжить мне с нею, особенно, когда и крысиный яд ее не взял. Я же однажды ей подложила – весь пакет высыпала в борщ… Веришь ли: она лопает – и на меня смотрит, понимает значит, и молчит. Уже не улыбается, а так сосредоточенно – знаешь, это еще страшнее. Смотри, мол, мерзавка-убийца, как я яд твой лопаю. Смотри, смотри – то ли еще увидишь… Как оборвалась что во мне после этого. Поняла, что не справиться мне с нею, еще кого-то нужно. Чтоб унижали и рвали ее, как она меня, мою душу… Я же ее и мальчикам своим подсунула. Так, невзначай как бы оставляла их одних после занятий… А потом подсматривала, чем они занимаются. Максенин умный этот, Кочнев, Тюхай, Лещина… Славик только нет, плакал всегда… Нет, тут войти я не решилась. Стыдно было бы за мальчиков, что она с ними ни делала… Я только сама развратилась. Да, Алеша, Лизка меня и развратила. Я поняла, что если не стану, как она, не познаю плода этого запретного, то всегда она презирать меня будет. Всегда… Понимаешь? Невыносимо это, когда тебя всегда презирают… в твоем же доме, тот, кого ты видишь каждый день… Алеша, это же невыносимо!.. Ты же мне веришь, веришь?..