– Простите меня, братья… и сестра… Простите, брат Митя, сестрица… Ольга… Простите!.. – сначала едва слышно, а затем все громче зашептал отец Паисий. – Я виноват… Не вас, Ольга, не вас убить нужно… Не вас… Вы не виноваты… Я виноват… Я же тогда был – и все слышал… Слышал, как ваша матушка, Ольга, в храме, при всех обличила Курсулова. Я все слышал… Слышал, как она к нам взывала, к нам, монахам, ко мне, игумену… Я все слышал, и ничего не сделал… Я ничего не сделал. Ольга… Это не вы, это я – окаянный, пропащий и испорченный… Это я бесноватый, душу свою заложивший дьяволу. Я – не вы… Это я про себя решивший: да ну его – разбираться и правду искать – только неприятности на себя да на монастырь наживать… Это – я, окаянный… Это – я, бесноватый… Это – я, дьяволом наученный…

После этих слов отец Паисий стал с колен клониться уже в земной поклон и действительно уткнулся головой почти под ноги Мите и Карташовой. Это уже было слишком для них; они тоже, почти одновременно облившись слезами, спустились на пол к отцу Паисию, пытаясь его поднять и вернуть в кресло. Но это им не сразу удалось. Какое-то время все трое, обнявшись, просто заливались слезами – и странная это была картина: иеромонах, игумен монастыря, в компании с пьяницей и блудницей, вот так, обнявшись, втроем, вместе, на коленях, на полу – и все плачут…

И только через некоторое время удалось усадить отца Паисия обратно в кресло, и он, уже слегка успокоившись, поведал своим гостям свою, как он сказал, «историю». Она оказалась довольно длинной и разветвленной со вставками различных воспоминаний и некоторых отвлеченностей. Я ее приведу в некотором сокращении, оставив самые главные эпизоды, которые имеют непосредственное отношение к нашему повествованию.

VI

история отца паисия

Я ведь и монахом не сразу стать решил, сначала просто по стопам отца-священника пошел в петербургскую духовную семинарию. Не думал я, не гадал, каковой окажется эта духовная школа, и что именно она меня и приведет в монастырь, да пути Господни неисповедимы, и это я сейчас только понимаю, что все оказалось по Его всесвятой воле. Но тогда мне казалось, что я с домашних хлебов (а мы и дома жили-то не сказать, что богато, с шестерыми детьми в семье) попал на каторгу. Мы, студенты, были полностью предоставлены сами себе, и нашим воспитанием никто не занимался. Точнее, занимались наши старшие сотоварищи, а по правде сказать, старшие мучители. Что они с нами вытворяли – и пересказывать нехорошо получится. И работать на них по учебе, и белье им грязное выстирывать, и даже пятки некоторые заставляли им чесать, я уж не говорю о частых побоях и постоянных денежных поборах и вымогательствах. Мы у них были и «душками», и «мытниками», и «котозами», и даже «поплюями»… Меня все это поражало в самой глубокой степени, я все не мог примирить в голове идею: как, так обращаясь с живыми людьми, да еще и с собратьями по одному христианскому делу, можно потом становиться священниками и проповедовать христианскую веру. Впрочем, о вере – это еще один большой вопрос. К своему глубочайшему прискорбию я с горьким удивлением обнаруживал, что эту самую веру из моих сотоварищей мало кто и имел. Это в голове не укладывается – но это было так. Большинство рассматривали свое будущее только через призму карьеры, многие, как я, были детьми священников и просто, как они говорили, «тащились по проложенной колее». Но еще страшнее было видеть, как эта самая «домашняя» вера улетучивалась у многих из нас, как ломались мои однокурсники, не выдержав издевательств над собой, да и кощунств над самой верой. Были, были такие, немногие, но были – чистые мальчики, пришедшие, как и я, чтобы укрепить веру и послужить Христу, а через пару лет уже ни во что не верующие, изрыгающие из себя хулу на – страшно сказать! – Господа Спасителя и Его Пречистую Матерь. И теперь уже сами гнетущие новых студентов так, как их в свое время гнули. И ведь как ни в чем ни бывало рукополагались потом в священники и даже некоторые в монахи шли… Это, кажется, вообще уму не постижимо. Куда смотрело наше начальство и наши преподаватели и учителя? Впрочем, о них разговор особый. Почти всех наших преподавателей интересовало только то, что у тебя на языке, а не то, что у тебя в душе. Предметы, даже самые, казалось бы, близкие к людям, такие, как например, «нравственное богословие» или «церковное домостроительство» преподавались чисто формально – выучил, оттарабанил – и молодец, ежели так. Никаких ответов ни на какие наши духовные запросы. Впрочем, эти запросы и не предполагались вообще. Любое недовольство и попытка хоть как-то не потерять свой человеческий облик (даже не говорю о христианском облике) карались под предлогом борьбы за «смирение». Хорошо помню наши ежемесячные исповеди семинарскому инспектору. «Смиряйся» – вот единственный ответ на все твои запросы и душевные стоны. Мы как-то захотели на каникулах с одним другом моим поехать в Оптину пустынь к тамошним старцам – так нас за это едва не исключили, когда мы только высказали такое желание. Вызывали в конце концов к самому ректору, который корил нас унижением чести нашего учебного заведения и увлечением еретическими новшествами.