— Ну, пойдем посмотрим. Только это не простые кони и даже не наши степные аргамаки. Их с малороссийского конного завода привезли, а настоящая их родина — Англия. Таких коней ты еще не видал. Пестроногих, рыжих, с белыми звездочками на лбу.

Чокан про себя подумал: видал я и рыжих и с белыми звездочками. Но посмотрю, все равно посмотрю. И отправился за Кереем. Чокан любил лошадей. А лошади и впрямь оказались чудесными. Красавцы, настоящие красавцы. Мальчик зацокал от восторга, у него зарябило в глазах — он не знал, какой конь лучше. Все были как на подбор. Он метался от одного аргамака к другому, он смотрел с таким восторгом, что даже конюх, старый казак-бородач, обычно без жалости прогонявший глазевших на коней ребят, тут не сказал ни слова.

Когда Чокан нагляделся досыта, он вспомнил строки акына Марабая из Малого жуза, давно заученные им наизусть. Вспомнил и громко прочитал:

Смысл стиха едва доходил до Гриши. Только несколько знакомых слов прозвучали в ритмичных строках: уши, копыта, тигр, змея. О коне, должно быть? Он не дал до конца дочитать Чокану:

— Что за стих это? Об аргамаках?

Чокан недовольно подтвердил:

— Да, об аргамаках.

— Вот об этих?

— Нет, о тех конях, что были у нас, казахов, в древние времена. Они были еще лучше!

— Ты сам сочинил, Чокан?

— Нет, акын.

Гриша расспрашивал и кто такие акыны и стремился понять все стихотворение. Акын — поэт. Это было ему доступно. Но восхититься стихом мешало плохое знание языка. Словом, как наш конек-горбунок, подумал он.

— Это кони из сказки, Чокан. А перед нами настоящие, живые. Ты хотел бы иметь такого коня? И поскакать?

Еще бы он не хотел! А куда? В степь, к далекому Кусмуруну, к своему другу Жайнаку, к любимому оврагу, заросшему тальником и березами.

Его снова позвал дом, хотя ему так понравилось все, что он увидел сегодня. Гриша не раз ловил восхищенные взгляды Чокана. Но вспышку чокановской тоски по заповедным просторам он так и не приметил. Поэтому уже у ворот дома Коробейниковой, случайно повстречав Чингиза, он шепнул ему с уверенностью: «Канаш остается в нашем корпусе».

Уверился вместе с ним и Чингиз. Можно теперь ничего не опасаться и спокойно ехать домой. Лучше даже ехать раньше, чтобы Чокан снова не заупрямился. Останется один, чужих людей постыдится. Малтабар в обед уже отправился на своих рысаках в Кзылжар, оставив для него пароконную повозку и джигита.

Чокан ходил в этот день в доме Коробейниковой необычно тихий, задумчивый. На вопросы отвечал рассеянно, невпопад. Вечером не пререкался с отцом, не противился его ласке. Они так и заснули рядом, полуобнявшись. Сон мальчика был глубоким. Чингиз поднялся на восходе солнца. Ни один мускул не дрогнул на лице Чокана. Его не разбудили шаги отца, утренний намаз, — в эту поездку Чингиз редко откладывал молитвы на завтра. Потом Чингиз долго стоял у изголовья спящего сына. Жаль было расставаться со своим озорником. Не скоро он привыкнет к Омску. Тяжело придется одному. Чингиз растревожился, расчувствовался, одно настроение резко сменялось другим. Опять он еле удержал слезы. Но не менять же решения! Правильного, разумного решения. В нем — судьба Чокана. Ах ты озорник, озорник! Мой упрямый Канаш-жан.