Гриша поднял с постели Чокана, попробуй-ка сопротивляться. Но Чокан и не сопротивлялся. Он открыл глаза, смутно, будто бы со сна, посмотрел:

— Пусти, Керей!

— И не подумаю.

— Пусти, я спать хочу.

— Не хочешь ты спать, Канаш. Я все знаю. Отец уехал.

Теперь твой дом — наш корпус. Ты его уже знаешь. Пойдем.

Глаза Чокана стали узкими, злыми. Он ничего не ответил.

— Может, ты решил учиться у нас, а жить здесь?

Чокан вспомнил вчерашние слова Гриши, оброненные им как бы невзначай. Потанин умел замечать многое, недоступное другим мальчишкам, и был порядочным сквернословом, как, впрочем, и все казачата. Так он сказал о Варваре, что та неспроста обхаживает молодых джигитов, принимает их на постой, кормит, холит. А потом, как привяжется, тошно джигиту будет! Вот и сейчас с умыслом, с насмешкой Гриша повторил:

— Значит, ты решил учиться у нас, а жить у нее? Что ж, дело твое. Самому потом худо будет.

Чокан вчера пропустил мимо ушей намеки Григория, а сегодня оскорбился:

— Пусти меня, Керей. И можешь идти своей дорогой.

— Не оставлю я тебя, Канаш. Не оставлю. Вот устроишься ты, будет все в порядке, тогда поступай как знаешь.

— Уходи, говорю тебе.

— А если не уйду? — Гриша уже думал свести все к шутке, а получалась настоящая ссора.

— Если не уйдешь, пожалеешь. — Чокан сжимал кулаки, готовый подраться хоть сейчас.

Им овладевала злость. Такая же неожиданная и яростная, как у отца. Злость, распалявшая глаза его прадеда Аблая, о которой знали не только в Орде и аулах, но и в казачьих станицах.

— Что с тобой случилось, Канаш?

— Керей, не уйдешь значит? — Чокан выругался и хотел броситься на Гришу. Но он уже был за дверью комнаты, и Чокан не стал его догонять.

Гриша бежал не потому, что был трусливым. Он просто не хотел шума и драки. Из-за чепухи может кончиться дружба. Он не погнушался еще раз поговорить с Варварой.