— А-а, иноверец, нечистая сила! Теперь я понял, почему он стоя испражняется.

— Эй, байбиче, слышала новость? Говорят, новый учитель учит девушек и молодаек повторять все его действия. Как тебе это нравится? Оставляйте, мол, дома свои элечеки, смело открывайте подбородки, приходите в школу в коротеньких красных платьях. В коротких, мол, удобнее сидеть… Ну и чудеса! Дожили, скоро заставят наших жен ходить нагишом.

Те, кто любил посудачить, винили Батийну — от нее, мол, все зло. А Батийне стоило убедиться, что молодуху ле пускают в школу, она смело налетала: «Я вам покажу! Прошло то время, когда вы могли безнаказанно измываться над нами».

И добивалась своего. С ней приезжал Жашке или же он посылал солдат, чтобы приструнить чрезмерно разошедшегося мужа, как «старого элемента». С него брали клятву. Если бы только клятву. А то вон сам Серкебай за то, что не пускал вторую жену в школу, отсидел три дня в землянке, а когда вышел оттуда, поклялся: «Отныне зарекаюсь не стоять поперек пути своей токол. Сколько угодно пусть посещает школу. И батрачку Зуракан не задержу. Если нарушу, накажите меня еще строже».

Серкебай на расписке приложил свой большой палец и лишь потом покинул каталажку.

Сгорая от стыда и чуть не плача, сидел дома, когда к нему заглянул Тазабек. Утешая старого друга, Тазабек с порога, прежде чем произнести приветствие, сказал:

— Не печалься, Саке. Лучший конь стоит на привязи, настоящий джигпт сидит в тюрьме. Прошу, не обращай на это внимания.

Серкебай поднял на Тазабека налитые кровью глаза.

— Э-э, мой Тазабек! Если тебе не терпится увидеть каталажку и если ты считаешь, что храброму молодцу место в тюрьме, никто тебе не мешает испытать прелесть этого местечка на деле. Добиться этого не стоит особого труда. Раз-другой не пусти свою токол в школу — увидишь, что сделают с тобой красный учитель и эта негодная женщина-кобылица. Она сразу сообщит своему Жашке. И твоя золотая голова окажется в мрачной темнице. — И, жестко взглянув на Тазабека, добавил. — А что плохого я сделал? Никого не убил, не внес смуту в народ. Просто хотелось, чтобы мои жены слушались меня, не сходили с ума, знали свое место…

От злости и бешенства Серкебай поперхнулся на полуслове. Усы взъерошились, глаза метали молнии. А хотелось Серкебаю сказать вот что: «Знаем, к какому концу приводит излишнее снисхождение к женщине… Сам это пережил. До сих пор краснеют щеки. Вздумал из хвастовства приласкать какую-то ведьму, блеснуть своим богатством, а потерял почет и смелость. Стыдно показываться среди людей».