Иафет разломил горячую лепёшку надвое, передал половину старшему сыну Иуде. Тот взял её, поклонился отцу, поднёс к носу, вдохнув душистый аромат печёного хлеба, и блаженная улыбка окрасила его обветренное, чуть красноватое лицо.

— Поистине нет ничего вкуснее и сытнее хлеба, отец, — восторженно сказал он. — И ничто не заменит нам вот такой лепёшки! Когда вечером я ложусь спать на пустой желудок, то всегда думаю, что настанет утро, и я вдохну запах печёного хлеба!

— Всего двадцать горстей зерна осталось, — с грустью заметил Иафет.

Иуда взглянул на отца и поник головой.

— Я помню: сам первый сказал тебе, что никогда ты не поведёшь на показ чужеземцу нашу младшую Дебору и даже запретил о том говорить, но сам и нарушаю своё слово. Ибо нет больше хлеба нигде. Шесть лет засухи истощили закрома у всех, но есть хлеб у египтян. Они уже никому не продают его, кроме своих жителей, и одно спасение, что ты знаком с первым царедворцем, и он просил привести в следующий раз младшую, Дебору. Зачем она ему? Он хочет взять её в наложницы?

Иафет, задававший себе эти вопросы, помолчал, взглянул на пятнадцатилетнюю девушку, сидевшую у постели больной матери, подозвал её, отломил половину своей лепёшки и протянул ей. Та не сразу её взяла, но, взяв, отнесла матери и вложила в её руку.

— Сердце моё будет обливаться кровью, и не буду спать я ночами, вас дожидаясь, но другого выхода нет: завтра придётся вам отправиться в далёкий путь. Теперь у египтян столица Ахет-Атон, на триста вёрст ближе, на семь дней короче. Мы с матерью будем ждать вас, — Иафет отломил тонкий лепёшечный лоскут и долго жевал, прикрыв глаза.

Посредине утлого глиняного дома горел открытый очаг, который топился кизяком, сухими козьими и овечьими катышами. Горьковатый запах исходил от них, но все, сидящие вокруг очага, давно к нему привыкли и эту горечь даже не ощущали.

— Тревожно у меня на сердце, отец! — помолчав, сказал Иуда и взглянул на Дебору, кормившую мать лепёшкой, данной ей отцом. — Мы унесли с собой всё серебро, каковое тогда брали. Слуги не столько по ошибке, сколько намеренно положили блюда и кувшины в наши мешки, дабы проверить, что мы за люди. Если честные, то должны были вернуться и отдать серебро. Но мы сделали вид, что ничего не заметили. И вот теперь возвращаемся, приносим только половину того серебра, какое приносили, и взамен требуем столько же хлеба, а цена на него, ты знаешь, возросла. Боюсь я, что наша красавица Дебора и часть моих братьев останутся рабами у первого царедворца за всё, что мы сделали, если вообще не схватит нас стража и не заключит в тюрьму, как низких воров. И мы, пребывая там в неволе, ничем не сможем помочь вам с матерью.