– Что мне делать? – взмолился он.

Губы Сетубала тронула улыбка, тщательно просчитанная, чтобы остаться незаметной для собеседника; он несколько секунд помедлил, прежде чем изложить свой план действий:

– Дайте мне восемьсот тысяч реалов.

– Как вы сказали? – ужаснулся дон Рафель, чувствуя, что кожа его теряет гибкость и становится картонной.

– Другими словами: положитесь на то, что ваша тайна в надежных руках. И разумеется, за все приходится платить.

– Я готов щедро отблагодарить вас за услуги. Но вы сказали…

– Восемьсот тысяч реалов.

– Это все, что у меня есть. Все мое состояние. Это невозможно, дон Херонимо!

– Я не ошибся в расчетах.

– Но разве вы не понимаете, что я останусь ни с чем? Даже этого дома у меня не будет! Даже…

– Восемьсот тысяч реалов, ваша честь. Вы сохраните дом в Муре. И я уверен, что у вас во владении еще много разных вещей, о которых никто и не догадывается.

– Но что скажут люди? Они решат, что дело тут нечисто. Мне придется уйти с должности… Вы погибели моей хотите?..

– Отнюдь. Я всего лишь хочу восемьсот тысяч реалов в обмен за свое деятельное молчание, понимаете? За то, что послужу вам защитой. А то ведь я и поиски трупа организую.

– Но это меня погубит! – вскричал дон Рафель, чуть не плача. – Ничего у меня больше нет! Это равносильно убийству!..

Сетубал де лос Саркастикос Улыбкос поднялся со стула. Его движения стали более сухими и резкими, как будто уже не имело никакого смысла ломать комедию.

– Дон Рафель, по нраву вам это или не по нраву… вы в моих руках. Я вскоре сообщу вам, в какой форме мне желательно получить от вас деньги. Недвижимость тоже подойдет.

– Я мог бы донести на вас! – наобум выпалил дон Рафель.

Португалец де лос Шантажос ограничился тем, что от души расхохотался. Он иронически откланялся и вышел из кабинета, вежливо бормоча себе под нос: «Не утруждайте себя, я сам найду дорогу».

Дон Рафель провел значительное количество времени в оцепенении. Он уже два года толком не жил по вине «бедняжечки Эльвиры, я не нарочно». Два года на сердце его было неспокойно. И вот наступило время, когда он к этому почти привык, ведь все несчастья позабыты – и дело с концом. Но теперь его преступление могло оказаться с позором выставлено на всеобщее осуждение. Имя дона Рафеля могло стать притчей во языцех в глазах всего аристократического общества, в глазах Гайетаны, в глазах губернатора, в глазах всего города… Его имя и все его состояние оказались в руках этого эстремадурского или португальского разбойника с большой дороги, чтоб ему пусто было, и гори он в преисподней. И словно этого было мало, на горизонте маячили адвокат Террадельес и тень нотариуса Тутусауса. Устоит ли он перед этим? Дон Рафель встал и надел пальто. Проходя через гостиную, в которой уже сгущались сумерки, он споткнулся о спящего Турка и выругался. Пес угрожающе проворчал, уже зная, что его хозяин стал персоной нон грата, и перевернулся на другой бок. Дон Рафель вышел в сад. Как всегда, он машинально удостоверился, что Турок не выбежал из дому. Они уже давно, уже два года… И дон Рафель почувствовал весь ужас правды: уже два года назад они перестали выпускать Турка в сад, потому что он как одержимый мчался к клумбе рядом с фонтанчиком и начинал в ней рыться. И теперь дон Рафель понимал причину этой звериной одержимости. И душа его исполнилась отвращения. Прав был Сетубал, и права была та наглая баба: Сизет надул его самым худшим образом – и он остался один, один как перст. Как вспышка, пронеслись у него в голове те бесконечные часы, которые он провел возле клумбы у фонтанчика, вглядываясь в небо, преследуя Кассиопею, Полярную звезду или Орион, блуждая от звезды к звезде в созвездии Пегас или по Млечному Пути… А на самом-то деле он бдел над телом «моей Эльвирушки, я не нарочно», бдел над своей покойницей, над женщиной, которая теперь его погубит, из гнилой своей пещеры, из треклятой берлоги, загаженной смертью, отомстит ему через два года после своей нелепой смерти, а ведь «так тебе и надо, шлюха, шлюха из шлюх». Его чуть не вырвало на хризантемы. Хризантемы, которые Роман сегодня поспешно посадил взамен бегоний, которые дон Рафель вчерашним вечером нарочно растоптал. Ах, осенние хризантемы, цветы мертвых, кладбищенские цветы, пышно расцветшие в саду его чести, с неукоснительной верностью служили своему предназначению. На дворе уже стемнело, небо затянуло тучами, а дон Рафель все стоял перед фонтаном, недвижим, будто молился за упокой души милого друга, и все его существо было пронизано тоской, омерзением и жутью. В голову ему пришла мысль отыскать дона Херонимо и пасть перед ним на колени, умолять его, заставить его уменьшить приговор и выторговать более выгодную цену его молчания. Или схватить его за шею и задушить, и пусть исчезнет под водой, или сжечь его в огне… И еще много всякой ерунды пришло ему в голову. Но дон Рафель сознавал, что явью было только то, что тайна, которой он тяготился уже два года и с которой по прошествии месяцев научился справляться, стала для него неизбежно гибельной, сродни расплавленному железу, способному, как говорят, проникнуть в сердце земли и разрушить ее. Он принялся ходить кругами по саду, чуть не плача. Можно ли было пасть к ногам Марианны и покаяться ей во всем? Можно ли?.. Нет: слишком многое пришлось бы тогда объяснять. И по всей вероятности, в этом не было бы никакого проку. Он мог сносить равнодушие, но не презрение Марианны.